– Вот, воротничок подшить надобно, – проговорил старик, усаживаясь на стул. – Дело мужское, старухе не доверяю. Да глазами я под старость слаб стал.
– Ваша гимнастерка? – поинтересовался я, усаживаясь напротив.
– Сына, – охотно ответил старик. И, протягивая мне иголку с ниткой, попросил: – Подсоби, сынок.
Я вдел нитку и протянул иголку старику. Он взял go стола гимнастерку. Медали мелодично звякнули, сверкнули и улеглись на его коленях.
– Разрешите? – попросил я, глядя на его неумелые движения. – Мне привычно.
Он охотно протянул гимнастерку. Прежде чем пришивать подворотничок, я потрогал медали. Они были прохладные и тяжелые.
– Друзья с фронта прислали, – ревниво глядя на то, как я управляюсь, проговорил старик, – как раз перед победой прислали. И письмецо. Дескать, так и так, Иван Митрофанович, пропал ваш сын без вести. Ушел в разведку – и пропал. А я так понимаю, сын-то мой множество разных языков знал. Послали его, куда нам знать не положено. А как же! Вот на прошлой неделе переводик получил. Поздравление, а подписи никакой, потому как не положено. Нужен он Родине, сынок-то мой. Я и старухе своей это же говорю. Да...
Я пришил подворотничок и стал вновь перебирать медали. Солнце светило мне сбоку, и под одной из них я увидел маленькую, аккуратно залатанную дырочку. Я взглянул на старика. Он смотрел на меня, улыбаясь.
– Завидуешь? – спросил он.
– Завидую, – ответил я, возвращая гимнастерку.
Ждать дольше не было времени, и я стал прощаться. Старик нашел-таки соль, высыпал мне все, что было в солонке, и я вышел из избы. Когда мне пришло время сворачивать с дороги на тропинку, я оглянулся. Дедова изба крепко стояла на теплой земле, на серой калитке четко выделялся голубой почтовый ящик. И маленький кулечек соли вдруг показался мне необыкновенно тяжелым.
В один из вечеров я зашел к другу. Устроившись на диване, мы стали говорить о разном. Неожиданно дверь в комнату отворилась и на пороге появился сынишка моего друга. Он плакал и повторял: «Мама, мама...»
– Нет мамы, – вставая с дивана, произнес друг, – мама на работе. Что там у тебя случилось? Упал? Сам? Значит, и реветь нечего. – Он вытер сынишке слезы; – Ну, иди, гуляй!
Когда сынишка ушел, друг обиженно произнес:
– Вот так всегда! Все мама да мама. Знаешь, порой обидно становится. Словно я люблю его меньше жены. Словно мы, отцы, только для того, чтобы наказывать. Уж игрушки покупаешь, ласкаешь. Как думаешь, отчего так?
Я пожал плечами и сказал, что, очевидно, если б в семье не было матери, то сынишка определенно звал бы отца.
– Это точно, – согласился друг. – Вот я, к примеру, вырос без матери. И, насколько помню, всегда звал отца.
Я уже собрался уходить, когда вернулась с работы его жена. И как по мановению волшебной палочки, появился их сынишка. Он подбежал к матери, стал объяснять, что с ним приключилось: как он упал, как ему было больно, как он плакал. Мать погладила его по голове, подула на ушибленную руку, поцеловала. Друг, насупившись, смотрел на них, затем пробубнил:
– Вот, развели нежности...
В 11-м номере читайте о видном государственном деятеле XIXвека графе Александре Христофоровиче Бенкендорфе, о жизни и творчестве замечательного режиссера Киры Муратовой, о друге Льва Толстого, хранительнице его наследия Софье Александровне Стахович, новый остросюжетный роман Екатерины Марковой «Плакальщица» и многое другое.
Со старшим научным сотрудником Ленинградского музея истории религии и атеизма, кандидатом искусствоведения Яковом Шурыгиным беседует наш специальный корреспондент Василий Кондратьев