В 1959 году был опубликован первый цикл рассказов Анатолия Приставкина, «Трудное детство». С тех пор вышло уже более двадцати его книг, однако у многих произведений писателя судьба была непростой, как и у повести «Ночевала тучка золотая...».

— Анатолий Игнатьевич, повесть «Ночевала тучка золотая...», недавно опубликованная в журнале «Знамя», произвела в читательских рядах, так сказать, доброкачественное замешательство. Но ведь это далеко не первое ваше обращение к детдомовской теме, хотя «Тучка...» — вещь беспрецедентная. В одном из давних ваших рассказов есть образ, который просто впечатывается в память: человеческий коридор, который видится глазами мальчика снизу вверх, во всем своем величии гуманизма и доброты. Невольно вспоминаются гоголевские слова: «Нет уз святее товарищества». Но ваша тема гораздо шире. Не могли бы вы вместе с читателями проследить военно-детдомовскую цепочку вашего творчества, которая привела к «Тучке...»?

— Рассказы, о которых вы упоминаете, были написаны в конце 50-х годов Довольно быстро, до легкомыслия быстро. После них я не возвращался к этой теме лет десять. Она становилась для меня все труднее и труднее. Воспоминания тяжелы, а написать — это второй раз пережить. Только в начале 70-х годов я вернулся к своим детдомовским годам в повести «Солдат и мальчик». Речь в ней шла о том же «коридоре», о святости и величии подлинно человеческих отношений...

Вспомним. Мальчик в составе банды обокрал солдата, отставшего от части. Он, как «шестерка», получил свою крохотную долю и забыл об этом эпизоде, подобном многим. А обворованный солдат — без оружия, без документов — по условиям военного времени дезертир, человек обреченный. И он решает покончить с собой. Совершенно случайно ему попадается тот самый мальчик, об участии которого в ограблении солдат и не подозревал. И случайно же, как бы прощаясь с жизнью, солдат гладит бедовую голову детдомовца, никогда не видевшего ласки. У мальчика от неожиданности даже начинает болеть голова. Он — никчемный, ничейный — впервые в жизни переживает странные ощущения. И вот этот маленький звереныш по кличке Сморчок (у него имя получено в детраспределителе — условное — Дубровский), у которого была единственная и постоянная мечта — нажраться за любой счет, вытаскивает из-под поезда отчаявшегося 18-летнего солдата. С одного движения начинается движение двух людей друг к другу. Оба обречены, с одним расправится банда, другой «завис над статьей». И оба три дня ищут украденное. За три дня они начинают свою жизнь, как должны бы жить вообще люди, и находят друг в друге все человеческое. Среди черных рынков, банд.

— Как бы вы выразили мораль этой вещи?

— Мир не потерян, если люди еще могут понимать друг друга. Но семь лет повесть не печатали. Она вышла в журнале, кусками, растерзанная. Еще через четыре года появилась отдельной книгой. После журнальной публикации ее зверски раскритиковали. Пришлось как-то... оправдываться.

— В чем же вас обвиняли?

— А в том, что войны такой не бывает, что я изобразил какую-то странную войну в тылу, о которой никто не знал, не ведал. Сейчас повесть «Солдат и мальчик» выйдет под одной обложкой с «Тучкой...». Кстати сказать, братья Кузьменыши из «Тучки...» появились в той повести, о которой в приличной критике не было ни одного упоминания.

— Как все-таки вы объясняете причину такого молчания с философской, что ли, точки зрения?

— Писатели, пишущие о войне, — это, как правило, писатели воевавшие, фронтовики. Но те, кто тогда был подростком, видели другую сторону войны, другую ее изнанку, потому что война — такое специфическое явление, у которого нет «лица», есть две изнанки. Так вот этой войны, в тылу, «подростковой», фронтовики не знали. А у них сложился своего рода стереотип фронта и тыла. И когда ты пишешь вразрез с этим стереотипом, это вызывает неудовольствие. Я же, со своей стороны, скажу, быть может, неожиданную вещь: симоновская повесть «Двадцать дней без войны» значительно слабее его фронтовых вещей. Это, по сути, взгляд кадрового военного, случайно попавшего в тыл, которого он не знает. Алексею Герману, снимавшему фильм по сценарию Симонова, пришлось многое вспомнить из своего детства, чтобы насытить фильм плотью.

— Язык ваших повестей непривычен для «мирного» уха, для тех, кто погружен в атмосферу языковой усредненности. Это, конечно, признак самостоятельности и темы, и автора. Но, вероятно, он кое-кого шокирует. Думаю, вас это не должно смущать. Приходилось ли вам «погружаться» в события далеких невеселых дней, чтобы ощутить себя в той филологической стихии?

— Нет, не приходилось. Если хотите, мое поколение — хотело оно того или нет — всеми порами и кровью впитало в себя все впечатления детства, и хорошие, и плохие. Плохого, может быть, было больше. Как мне объясняли позднее, «Тучка...» написана на сленге — смесь рыночного, приблатненного фольклора изрядно насыщает ткань повести. Но — что делать — все это из детства, все это правда. Наша правда изъясняется таким языком. Вообще, должен сказать, существует огромный, пока еще не востребованный материал о войне. Он принимается туго, но его придется принять. Однако и это касается не только войны и не только литературы.

— Итак, примерно через десять лет после «Солдата и мальчика» была написана нашумевшая ныне повесть. Своего рода итог тридцатилетних размышлений и переживаний «воспоминательной субстанции». Воспринимается ли вами она как вершинная, итоговая, во всяком случае, из произведений на эту тему?

— Вы знаете, моя писательская судьба — это не судьба везунчика. Непростая судьба. То есть нормальная для нормального писателя. Поэтому громкие слова, восторги, порой сдобренные влагой соленой, меня не обольщают. Я много раз бывал свидетелем того, как громкие слова обращались в тишину неузнавания, а слезы быстро просыхали. «Вершинная, низинная...» — никто не может этого знать. И в первую очередь автор. Время дает самую справедливую оценку. В данном случае автор знает твердо лишь одно: что у него готов роман на эту тему. «Рязанка» — по названию железной дороги, где прошли мое детство, моя юность. Роман, полагаю, идет гораздо дальше «Тучки...». И если он удался, на что я надеюсь, его путь будет, как и положено, тернист. Повторю, в литературе, как и в жизни, легких путей не бывает.

— Существует и, так сказать, успешно плодится мнение касательно того, что можно и чего нельзя давать молодежи. Вот оно: им нелегко быть молодыми, их будущее, как известно, под угрозой, а тут еще лишают прошлое спасительно-романтического ореола — это жестоко... Мне думается, что как раз самое гуманное и, если хотите, по-мужски очищенное от всего сбивающего с пути истинного дело — это давать молодым правду, какой бы жестокой, страшной, тяжелой она ни была. Вы согласны?

— Это единственно верный путь. Во-первых, молодежь действительно трудно живет. У современной молодежи нет или почти нет романтического идеала — тут я с вами согласен. А дежурное бодрячество многих молодежных деятелей, как и записных врунов из всех сфер, вызывает у нее аллергию. Обнаружив неправду, не понимая ее истоков — а у нее-то неправедные корни очень крепкие, сразу не пощупаешь, не доберешься, — молодежь теряется, в ее среде возникают процессы и явления, которые иных шокируют и в которых я лично молодежь никак не могу винить. Не видя выхода, не зная, куда двигаться, пойдешь поневоле на поводу у самых экстравагантных вывертов собственной фантазии. То есть я хочу спросить: а не оставили ли мы молодых ребят наедине с их собственными проблемами?

Во-вторых, молодому человеку, как и вообще любому человеку, нужна правда. Без правды никакого развития быть попросту не может. А будет — и было — не могу найти определения... Застой... Пессимизм... Безыдейщина... То, что еще недавно и происходило. Молодежь была более проницательна и чутка, чем мы думаем. И ей можно доверять. Если говорить правду, на равных и всерьез.

— Приятно видеть в вас человека, относящегося к молодежи с глубокой приязнью и пониманием. Впрочем, такой вывод можно сделать, и не встречаясь с вами, по вашим книгам. Но вот в чем, по-вашему, заключается «методологическая» ошибка ваших не-единомышленников в этом вопросе?

— Отношение к молодежи сильно упрощено. Или полный «плюс» — и получается слюнтявое подобострастие; или полный «минус» — и получается высокомерное отторжение. Я могу с грустью констатировать, что последнего не удается избежать и великолепным нашим писателям-современникам, признанным мастерам. Этакое первоначальное раздражение по отношению к современной молодежи нет-нет да и появляется в их глубоких, я бы сказал, могучих вещах. Это очень грустно, когда серьезный писатель из-за такого вот полуневольного небрежения не может «пробиться» к душам тех самых молодых людей, которым, быть может, как воздух необходим нравственный заряд его творчества.

А что до «полного плюса», то такое идет от поверхностного отношения, от какого-то недомыслия, тоже инфантильного. А может, и служебного рвения, то есть бюрократизма навыворот. И то же самое равнодушие.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.