Рисунок карандашом

Когда собрались приглашенные, ни вступительное слово Дмитревского, ни работы других кружковцев - ничто уж не могло отвлечь внимания от рисунков Токарева.

Девушки, перешептываясь, смотрели на Александра такими глазами, будто встретили его впервые. Эти перешептывания и реплика редактора факультетской стенной газеты: «Сенсационно!» - выражали общее настроение.

Наш декан, человек сухой и официальный, усомнился, насколько педагогично предпочтение, оказанное руководителем студии одному художнику и одному, как он осторожно выразился, сюжету.

Но самое трудное для Токарева было впереди. Когда закончился осмотр и обсуждение и мы уже принялись разбирать выставку, в зал вернулся редактор стенгазеты. Он подошел к Токареву, хлопнул его по плечу и поощрительно сказал:

- Старик, крепись. Идет твоя муза. Ей девчата позвонили. Да подождите вы снимать... И давайте - ка, братцы, пойдем все отсюда. Пусть комментирует сам.

Приговаривая какие - то глупости, вроде: «Не робей, Шурка!» - мы направились к выходу, но в самых дверях столкнулись с Лидой. Выдержки обойти всю выставку у нее не хватило, да и не в ее характере было хитрить. Она прошла прямо к рисункам Токарева - удивленная, разгневанная, стремительная...

- Похожа, - сказал кто - то, и мы увидели: действительно похожа, необыкновенно похожа.

А теперь представьте себе Сашу Токарева, робкого, неприметного, застенчивого. Среди нас он казался школьником. Если бы он вошел в самую большую аудиторию института и объявил во всеуслышание: «Знайте все, что я люблю Лиду Кондратьеву!» - это было бы неожиданностью не большей, чем его рисунки. И представьте себе Лиду. Ей только что позвонили подруги. Перебивая друг друга, они сказали, что в клубе целая стена занята ее портретами; художник, который ведет занятия с кружком, произнес по этому поводу длинную речь и даже сказал, что один из рисунков - тот, где Лида почему - то идет по распаханному полю и в шинели, - да, да, в шинели! - передает героический порыв и что он навеян образом богини победы... (Тут они фыркнули в телефон, они были подругами Лиды, но смутить ее им было все - таки приятно.) Пусть она немедленно приезжает: выставку скоро закроют, и она ничего не увидит, если не поспешит в клуб...

И вот Лида смотрит рисунки. Как и всех, ее прежде всего поразила, конечно, не их талантливость. Главное для нее было в другом: как объяснить это себе и как объяснить окружающим? «Мальчишка - я едва знаю его - изо дня в день втихомолку наблюдает за мной, рисует меня... Как он смел угадать, о чем я думала тогда на скамейке в саду, когда ушла с лекций? А если не угадал, то откуда появилось на рисунке это выражение лица? Откуда он может знать мои мысли? А если знает, то как смеет показывать, что знает? Кто позволил ему вывесить эти листы для всеобщего обозрения?»

Конечно, поэты и художники прославляют любимых стихами и кистью. Это известно. Но то великие поэты, великие музыканты, великие художники. И любовь их великая. Ее запоминают на века. О ней пишут книги. О ней говорят на экзаменах, когда сдают литературу. И женщины, сумевшие внушить ее, тоже были необыкновенными. А тут речь идет о ней, о Лиде, и о мальчике в суконной куртке с молнией, в куртке, которую ему, наверное, сшили еще в школе. Вот он стоит рядом, едва осмеливаясь поднять на нее глаза.

«Неужели я действительно такая красивая?» - подумала Лида, но, обернувшись к Токареву, строго спросила:

- Зачем вы это сделали?

Токарев протянул ей лист с рисунком, на котором она идет по полю.

- Вот, - сказал он. Но даже и это «вот» он выговорил с трудом. - Я хотел написать картину... Это этюд... По памяти очень трудно - картину. Но я напишу.

Наверное, он хотел объяснить, как важно для него рисовать ее, не таясь, как хорошо будет, если она согласится позировать ему, но не решился.

Лида взглянула мельком на рисунок, увидела поле, по которому никогда не шла, и шинель, которой никогда не носила.

- Где я? И почему в шинели? - спросила она.

Но потом стала вглядываться в рисунок и примолкла. Мы вышли из зала. В эту минуту даже самые бесшабашные остряки поняли, что нужно уйти, уйти молча.

Я не знаю, о чем говорили Лида и Токарев, не узнал и после, когда подружился с Сашей. Но я хорошо помню, как трудно пришлось ему в институте.

О его рисунках было много разговоров. Ходили по институту и недобрые шутки. Потом я узнал, что придумывал их Юрий Попов - мелким оказался он человеком. Хуже шуток были неумные похвалы. Словом, после выставки Токарев жил, как под лупой. Все это делало необыкновенно сложными его отношения с Лидой, да и со всеми, кто ее окружал. Он уже не мог, как прежде, сидя где - нибудь на собрании или забравшись в угол аудитории, незаметно вытащить свой альбом, он даже вообще не мог появиться с альбомом в институте без того, чтобы ему не задали глупого вопроса, не сострили бы...