И всю эту долгую дорогу, после того, как он понял, что она не уйдет, Саша рассказывал, рассказывал, как никогда прежде. Он говорил о своей работе, о том, как трудно, когда знаешь, чего хочешь, а рука не слушается - она налита тяжелым свинцом неумения. И о том, как он впервые был в Третьяковской галерее, когда приехал в Москву. Вышел оттуда оглушенный, растерянный. Долго плутал по переулкам Замоскворечья, забыл, куда ему идти... И о том, как к нему домой приезжал Дмитревский, вспоминал свою жизнь и с горечью признавался, что для того, чтобы стать настоящим художником, ему не хватило немного - воли... И о том, что после разговора с Дмитревским его самого все сильнее мучает одно чувство: время уходит, а ты еще ничего не сделал, ты не успеешь, торопись!... А большая его картина так и не начата.
Перед воротами ее дома кончилась самая счастливая в жизни Токарева дорога. Он отдал Лиде тетрадь с конспектами, которую нес всю дорогу, и ушел.
В тетрадь он еще дома вложил свой рисунок, тот, где она идет по полю...
Возвращался Саша пешком, вспоминая все, что было сказано и что осталось недосказанным. Когда она протянула ему руку на прощанье, он почувствовал ее спокойное, дружеское пожатие, и ощущение счастья сменилось вдруг ясным пониманием - будто он со стороны увидел и ее и себя - ясным пониманием, что она никогда его не полюбит, никогда...
Конечно, в ту ночь на барже я вспоминал все это иначе: не так подряд и не так подробно...
Ближе к утру мне пришлось снова спуститься в трюм: наверху стало отчаянно холодно. Согревшись в духоте трюма и вроде бы начиная дремать, я вдруг вспомнил, как мы провожали Токарева в августе 1941 года.
... Я был уже в форме, к которой еще не совсем привык, а Саша, только накануне получивший предписание явиться в военно - учебный лагерь, - в штатском.
Мы стояли у вагона втроем: он, Дмитревский и я. Дмитревский смотрел на Токарева так же, как смотрят на своих уезжающих сыновей отцы и матери, справлялся, все ли у него есть, так же порывался что - то купить не дорогу, а когда закуривал, у него дрожали руки.
До отхода поезда оставалось несколько минут. Заговорило радио. В хвосте состава заиграла музыка.
Мы обнялись. Александр уже хотел войти в вагон, но в это время в конце перрона я увидел Лиду.
Она подбежала к нам и еще на ходу крикнула:
- Саша, Токарев!
Он оглянулся. Его лицо просияло.
- Успела все - таки... Боялась, что опоздаю, - сказала Лида.
Но тут объявили отправление Лида протянула Токареву руку, а потом обняла его и поцеловала.
Поезд тронулся, и мы, ускоряя шаг, пошли по платформе, рядом с вагоном, на площадке которого стоял Александр. Вагон обогнал нас Все быстрее и быстрее проходили мимо другие вагоны, мелькнул проводник со свернутым желтым флажком в руке, и состав, раскачиваясь, ушел через выходную стрелку...
- Вот и уехал, - сказал Дмитревский.
На площади мы постояли несколько минут.
- Буду теперь ждать Сашу, - проговорил Дмитревский.
Я молчал. Хотелось, чтобы заговорила Лида. Но она тоже молчала.
В 11-м номере читайте о видном государственном деятеле XIXвека графе Александре Христофоровиче Бенкендорфе, о жизни и творчестве замечательного режиссера Киры Муратовой, о друге Льва Толстого, хранительнице его наследия Софье Александровне Стахович, новый остросюжетный роман Екатерины Марковой «Плакальщица» и многое другое.