На родной земле

Одна группа немцев увела деда, а другая пошла к копнам. За мной - сомневаться было нельзя. Немцы шли довольно беззаботно, в полный рост, трудно. Не предполагали, верно, что я так близко. Я и воспользовался этим - аккуратненько срезал всех - их было пятеро - и побежал. Сначала полем, укрываясь за копнами, потом свернул на луг, в стога.

И там, где казалось, что я уже спасён, меня вдруг ожгла пуля. Только тут я заметил, что у одного из стогов стоит подвода и немец навивает сено. В тот момент он оставил вилы и снова целился в меня. Я метнулся за стог. Вторая пуля пролетела мимо.

Дальше началась игра в прятки. Мы с немцем оба таились за одним стогом. Кому-то из нас предстояло неизбежно умереть. Ранил он меня скверно, в шею, и у меня на первых порах глаза и самый ум помутились. Положение моё было плохое. Фриц наступал, я пятился. Круглый брюхатый стог мешал нам видеть друг друга. Но дуло фрицевского автомата то и дело торчало передо мной. И так близко, что один ловкий прыжок, и можно схватить рукой. В то же время можно получить и целую очередь прямо в грудь. Я пятился и пятился и старался тем временем пересилить дурь и слабость от раны.

А пересилив, перешёл в наступление. На один миг я увидел фрица - точнее часть его лица: две тёмных ноздри, рыжие усы и злые, оскаленные зубы. Я не успел разрядить автомата, как фриц скрылся.

И потом - ни фрица, ни даже кончика его автомата. Слышу, пыхтит рядом, а чтобы увидеть и тем более пристрелить, надо рвануться вперёд. Рванёшься, а он примет как следует на автомат. Нет, думаю, в борьбе у стога наступательная тактика не годится. Здесь лучше отступать. Пускай фриц рванётся, а я приму его.

Опять вижу дуло фрицевского автомата. Автомат высовывается чуть больше. На мою грудь точно набивают обруч. Я напрягаю все силы и «обруч лопается». Я вздыхаю вольно, руки сразу крепнут, и моя очередь безошибочно летит в дуло немецкого автомата. Автомат никнет. Я делаю прыжок вперёд и перевожу ливень пуль на рыжие усы.

Немец мёртв. Конь дремотно жуёт сено. Кругом пусто. Снимаю свою форму, прячу в мешок и надеваю фрицевскую. Полуголого немца заваливаю сеном, потом затягиваю воз, взбираюсь на него и еду.

Луга идут далеко, вдоль реки, может быть, на всю длину её течения...

Луга увели меня далеко, а куда - не знаю. Не будешь ведь спрашивать встречных: «Скажите, куда я заехал?» - или раскладывать карту на возу и определяться.

Определиться сейчас мне совершенно необходимо. Я серьёзно ранен, кровь промочила толстую повязку, на которую я потратил полотенце и две портянки. Больше у меня ничего нет. Разве разорвать нижнее белье? Мне надо скорей к своим.

Вечерний чуткий воздух доносит голоса нескольких деревень.

«Ну, вещун, говори: куда пойдём?» - опрашиваю я своё сердце. Если слух, глаз, опыт и ум порой окончательно отказываются советовать, то сердце и в самом неясном положении всегда что-то знает. Я говорю только про своё сердце. «Куда же? В дальнюю... Почему? Так, без всяких «почему» ... Больше нравится. Там кто-то очень хорошо поёт про рябину: «Трудно мне, рябине, к дубу перебраться, горько сиротине век одной качаться».

Поёт женщина, в одиночку. Дойдя до конца, она начинает песню сначала. Вот я и пойду прямо на песню, прямо к этой женщине.

Вхожу в деревню. Но песня умолкает. И сердце мне не может подсказать, где, в какой хате искать песню. Тогда буду стучаться в первую. Но и первых две. Я долго стою в нерешительности: в одной хате может быть песня, а в другой - пуля.

Дни пересиживаю в оврагах, в полях, среди неубранных хлебов, в бездействующих ветряках, в бурьяне. По ночам бреду.

Питаюсь тем, что нахожу под ногами: кукурузными початками, сырой картошкой, свёклой, подсолнухами.

Питьём богат. Беру его в ветряках. Почти в каждом из них есть противопожарная бочка. Питьё застарелое, тухлое, но желудок мой переносит его героически, ни разу но болел расстройством.

Губит меня голод - у меня уже пухнут ноги, - губит одиночество, а больше всего рана. Она продолжает кровоточить и гниёт. Чувствую по запаху.

Передо мной опять два села. В которое зайти? Есть в них что-то знакомое, будто уже видел. Иду в правое, оно поближе. Стучусь, стучусь, стучусь... и прохожу все село неуслышанным. Ночую у крайнего дома, привалившись к стенке хлева. Идти куда-нибудь, прятаться - нет больше силы.

Просыпаюсь от гусиного гогота. Совсем светло. Хорошо видно другое село. Знакомое, памятное село. В нём есть горбатенький старичок Никанор, который сперва накормил, напоил меня, а потом, быть может... Я боюсь выговорить... предал.