Чужая

Только хихикнул, словно, мол, и говорить об этом не стоит, само собой ясно.

Председатель позвонил, призвал Варю к порядку.

После подошла к Власову:

- Почему мещанка, нельзя же так, объясни?

- А потому, что жизни по-новому принять не можешь, с девственностью носишься - капитал в приданое бережешь для венчанного, небось, венчаться будешь? Подмыло вдруг:

- Ты вот о «капитале» так же смакуешь, как колбасник Нил Никанорыч, только он - торговец, а ты - комсомолец. Стыдно!

- То-то, вот и колбасник! О том и речь, что с колбасниками да с печеночницами, - вот твоя среда, а среда, знаешь азбуку-то, определяет сознание... Так-то-се, барышня, - выпустил плотный, круглый плевок сквозь гнидушки и пошел.

У Арончика в глазах верный прицел, без этого коммерческому человеку никак нельзя, а валютчику даже не в пример прочим, так, чтобы без промаху из пестрой толпы прицелиться и выбить того самого, что нужен, и ему в ухо- золото есть, доллары, стерлинги, иностранная валюта.

В Варю прицелился и вдруг сник: понял, - не сделать дельца.

И потому всю живость и словоохотливость, что мелким кедровым орешком рассыпал перед Прасковьей Парамоновной и Нилом, мгновенно растерял, не знал, как быть, даже руку боялся протянуть, поклонился молча.

Прасковья приступила сразу:

- Вот что, Варвара, будет комсомолиться. Я не против, отчего, а всему бывает конец. Побаловалась - и довольно, а воля девичья не век, не года - считанные денечки. Вот видишь, Арон Соломонович хороший человек, с капиталом, нежить, любить будет - честь делает, сватается.

Варя повела плечом и сказала спокойно:

- Вы напрасно об этом, мама, беспокоитесь. Это дело мое, не ваше. Выбросьте из головы сватать, замуж выдавать. Сама выйду, когда захочу.

Глубоко дохнул, во всю ширь взмаха, кузнечный мех и выдохнул:

- Слыхали, слыхали, нынче как... с матерью говорят... И после передышки чистой дробью:

- Да ты на моей шее сидишь аль нет?! Не мое дело, - чье же, чье же, спрашиваю, пьянчужкино отродье?!

В частой дроби, в густой завесе брани как-то незаметно исчез и стаял Арончик, и, когда это заметила Прасковья, надвинулась, нависла вплотную тяжелым телом, в самое лицо сыпала брызги слюней:

- Выгоню вон, пусть комсомол кормит!

А не побила - боялась, чувствовала, что в Варе какая-то новая созрела сила и от нее расшибалась бессильной бранью.