И врагу никогда не добиться, чтоб склонилась твоя голова…

– А где вас застала война, при каких обстоятельствах?

– В Сухиничах. Я там родился и вырос. Но потом уехал учиться в Калугу, в ФЗУ. Приобрел специальности слесаря и кузнеца, поехал в Балаховку, там открывались шахты Подмосковного угольного бассейна. Мне, как и многим моим сверстникам, хотелось находиться в гуще жизни...

– Ведь это было накануне войны. В Европе она уже шла. В те годы многие комсомольцы стремились попасть в военные училища. Вы не задумывались о судьбе военного?

– Не всем же быть профессиональными военными. Кому-то надо и мирным делом заниматься. Взять моего отца. Он прошел первую мировую войну, кончил ее полным георгиевским кавалером. А тут революция. Отец вступил в Красную гвардию. Участвовал в штурме Зимнего, потом сражался с Врангелем в Крыму, возглавлял Сухиничский ОГПУ. А едва представилась возможность, снял форму, пошел мастером в железнодорожные мастерские. Душа-то у него рабочая была, руки мирного дела требовали. И в Великую Отечественную он сначала в подполье партизанском остался, а когда Сухиничи освободили, пошел на фронт добивать фашистов. Когда война кончилась, отец опять на производство вернулся.

И я так тогда понимал: грянет гроза – первым в военный строй встану, я к тому времени уже стрелял неплохо, имел значок Ворошиловского стрелка, а пока мои руки нужнее в другом деле.

– Так и случилось, первым?

– Так-то так, да не совсем. Дней за десять до начала войны получил из дома письмо – приезжай, заболела мать. Приехал, мать уже поправляется. Уговорили меня сыграть в футбол за городскую сборную, я спортом увлекался и играл в футбол прилично. В той игре мне сломали ключицу. И вдруг война. Я как узнал, снял повязку и бегом в военкомат. Меня Иван Черюкин догнал, сосед. Мы с ним потом вместе почти всю войну и шли, золотой парень, геройский. И друг верный. Была у него страсть – голуби. Так он, когда мы уезжали, всех выпустил, жаль было, чуть не плакал.

Но первый раз меня в военкомате поперли, ключицу-то сломанную невооруженным глазом было видно. Я к отцу: «Помоги, батя, не могу сиднем сидеть, ждать, когда война кончится». Мы тогда считали, что она от силы месяц-два продлится. Отец говорит: «Иди к самому военному комиссару, он меня знает, передай мою личную просьбу – послать тебя в армию». Так и призвали, из уважения к отцу вроде. Но на фронт я не попал, повезли нас в тыл, в Ижевск. И стали мы курсантами Ижевского артиллерийско-минометного училища.

– Огорчились, наверное?

– Было, конечно. Думал, не успею повоевать, совестно как-то: там ребята кровь проливают, а мы в тылу тактику и теорию изучаем. Но скоро поняли: война будет долгой, хватит и на нашу долю, гитлеровцы хозяйничали на Украине, в Белоруссии, рвались к Москве. Когда услышал в очередной сводке, что наши войска оставили Сухиничи, пошел к начальнику училища с рапортом, пошлите, мол, меня в действующую армию. Он не отругал, как делал обычно, когда к нему обращались с подобной просьбой, сказал, что пожелание учтет. И как бы про себя заметил: «Скоро будем драться все. Дальше отступать некуда». Вернулся в казарму, рассказал ребятам о разговоре с начальником училища...

– Это было уже осенью?

– Да. В октябре. Положение на фронте складывалось тяжелое, мы хоть и не знали многого, но по карте видели, куда метит Гитлер, перекалывали на ней флажки и чуть не плакали. Как-то один курсант пытался успокоить других: «Не беда, ребята, Кутузов Москву сдал, а что из этого вышло, помните?» Мы помнили, конечно, но с тем парнем долго никто не разговаривал. Нам казались его слова кощунственными... Через несколько дней объявили приказ по училищу: мы убываем на фронт. Не все, часть. Когда узнал, что тоже попал в число тех, кто едет драться, обрадовался.

На станции Чернушки к нам присоединились курсанты из Омска, Тюмени, Новосибирска. Мы стали 48-й отдельной курсантской бригадой. Мне присвоили звание сержанта и назначили командиром отделения. Погрузились в вагоны и поехали. К Москве, точнее, чуть дальше.

– Но через Москву проезжали. Помните ее, прифронтовую?

– Смутно. От станций далеко не отходили, а станции, они все одинаковы. Но то, что увидели, запомнилось. Аэростаты в небе, все затемнено, патрули, зенитки прямо на станциях, словом, прифронтовой город, и люди, которых видели, – суровые, затянутые в ремни, осунувшиеся. Я знал Москву другой – нарядной, голосистой, веселой. Подумалось тогда: увижу ли ее такой когда-нибудь... Мы притихли в своих вагонах, посерьезнели, вдруг физически ощутили – вот она, война, рядом.

В Солнечногорске, где бригада разгружалась, попали под бомбежку. «Юнкерсы» сбрасывали бомбы, за ними «мессеры» расстреливали на бреющем полете людей в спины. Впервые увидел смерть близко. Пострадали в основном женщины и дети, которые на станции ждали эвакуации. Я то утро никогда не забуду. Ладно, мы, подумал, люди военные, но детей-то за что, женщин! Поднял я одного пацана, а он мертвый. И такая во мне злость появилась, зубами фашистов готов был грызть, только бы скорее. Все мы в то утро как бы повзрослели, бомбежка посильнее любой агитации была.

– Кстати, Николай Васильевич, ваша курсантская бригада состояла ведь полностью из комсомольцев. Как это произошло?

– Из училищ отбирали в нее лучших. Причем учитывались не только показатели по военной подготовке, но и политическая образованность курсантов, их идейность, принадлежность к ВЛКСМ. Если в человеке сомневались – в бригаду не зачисляли. Скажу, забегая вперед, за все время боев ни один наш курсант не струсил, не отступил ни на шаг. На самом высоком уровне была поставлена в частях и партполитработа. В каких бы мы условиях ни находились – в дороге, в окопах, в поле, в бою, – агитаторы-политбойцы, политруки отыскивали возможность поговорить с личным составом, прочесть последнюю фронтовую сводку, раздать свежие газеты.

– Когда вы приняли первый бой, насколько вы оказались готовы к нему?

– От Солнечногорска ускоренным маршем пошли в южном направлении, пересекли Волоколамское шоссе, заняли окопы и траншеи на самых ближних подступах к столице. Шли и слышали артиллерийскую канонаду, встречали московских ополченцев. В одной из деревень на наших глазах в полевом госпитале раздавали оружие легкораненым. По всему чувствовалось, что наступают решающие дни обороны Москвы, самые трудные.