Лунные поляны

Но он только поежил плечами, как будто давила рубашка.

– Афоня?

И тогда сын вскипел:

– Ну что все Афоня, Афоня?! Тоже имя придумали!

– Не надо имени стыдиться своего, оно дано для божьего суда! – продекламировал отец своим тонким голосом. И еще что-то хотел, но махнул рукой, засмеялся.

– Когда был помоложе, то состоял в драмкружке. Ты ведь помнишь, я служил тогда в строительном тресте и заведовал кадрами. Я всю жизнь, сынок, заведовал кадрами: то в тресте, то на заводах. И этим горжусь – значит, верили. – Он опять смотрел на Афоню, и лицо было спокойное, ровное, и глаза совсем успокоились, и утихло в них раздражение.

– И кого же ты играл в драмкружке? Не Суворова? – спросил сын с лукавым намеком. И глаза не отвел и стал разминать сигарету. Отца передернуло. Он знал, что сослуживцы его часто называли Суворовым, а вот от сына не ожидал.

– Суворова я играл только раз. Дело было после войны. На меня надели парик из кудели и крепко-крепко напудрили. А в руки сунули трость – сосновую палку с сучком. Я ей упирался, потому что был на протезе.

– Вот что, отец, давай по-мужски? А то зубы мне затираешь, а сам на вопрос не ответил. – Афанасий не сдержался.

– На какой, сынок? Ты меня не стращай.

– Значит, не доверяешь соседа. Хорошо – я договорюсь с Журавлевым, но только... Только потом к тебе – ни ногой! – Он приподнялся и включил свет. И сразу волосы у него подернулись золотом, а в глазах мелькнуло что-то бойкое, детское – и отец на него засмотрелся, и сделалось ему хорошо. Афанасий был настроен решительно:

– Ты понял меня – ни но-гой!

– Я понял. Но хорошо, что тебя задело. А то совсем уж...

Он отошел от окна и осторожно присел на скамеечку. Ноги вытянул далеко, а руки скрестил на коленях.

– Не сердись, сынок. Просто я хочу, чтоб он пожил. Да и заслужил сильно Федя... Это было в конце сорок третьего...

– И вдруг поперли «тигры» и «пантеры», – засмеялся сын и посмотрел на него снизу вверх, и в этом взгляде была насмешка. А лицо побледнело, и на скулах началась краснота. И скоро краснота эта пошла на шею, и на щеках тоже появилось что-то пунцовое, яркое, как сильный загар.

– Почему не даешь рассказать, сынок?

– А ты почему мне не веришь? И почему унижаешь Г Разве я виноват, что не сидел с тобой в том окопчике? Но сейчас же другое время.

– Другое, – согласился отец. – Но только тот окопчик не трогай!

– А-а, ладно, – махнул рукой Афанасий, и на лице его появилось страдание. Он решил, что сейчас выйдет на улицу и там пойдет куда-нибудь: лишь бы идти, лишь бы не слышать его назиданий, укора, лишь бы вдохнуть в себя свежий вечерний воздух, лишь бы освободиться от этого потолка, этой комнаты.