Вьюга в городе

«Вон как упарился, розовый весь, млеет от удовольствия, даже вроде малость задремал от умиротворения и уюта... А вот мы тебя сейчас встряхнем чуточку, обеспокоим малость, потому как нельзя же так...»

– Товарищи! – встав с дивана, крикнул на весь предбанник Яша. – Это чья собака там у входа привязана?

По предбаннику прокатился невнятный гул голосов и стих: хозяина рыженькой среди находящихся в предбаннике не оказалось.

– Далась вам та собачонка, – вырванный из сладкой полудремы, заворчал бородатый. – Ее давно уж взяли, небось, а вы кричите тут...

«Может, и правда... взяли», – мысленно согласился Яша с бородатым, однако пошел вдоль диванов, цепко вглядываясь в лица. В раздевалке, в душевых кабинах, в парильне, в туалете – везде были люди, ходили, перемещались, собрать их в одно место и остановить вопросом «Чья собака?» было бы невозможно. Тогда он стал опрашивать наиболее подозрительных, похожих чем-то на собаколюбов мужчин, но те, даже не дослушав его вопроса, поспешно отнекивались, и Яша скоро понял, что люди не хотят отвлекаться от банного блаженства, не желают озадачивать себя неуместными, чудаковатыми какими-то вопросами. Яша вернулся к своему дивану, но, прежде чем сесть, подошел к окну и высунулся в большую нижнюю форточку. Он глянул вниз и увидел собаку. Обвиваемая серебристыми струйками, рыженькая лежала на сумеречном снегу и казалась недвижимой, неживой. Но вот из бани вышел человек, собачка подняла голову и слабо тявкнула. «Ага, он еще, значит, здесь, ее хозяин, где-то в бане, среди нас...» – с закипевшей досадой подумал Яша, смахивая с распаренного плеча холодные снежинки. Он вспомнил, что банщик держит для особо важных посетителей отдельный кабинет. В дальнем углу предбанника он нашел этот кабинет и решительно открыл его дверь.

За низким столиком, откинувшись на спинки кожаных кресел, сидело двое мужчин, завернутых по пояс в простыни. Перед ними на столике в окружении вяленых вобл и ломтиков сыра красовалось несколько бутылок пива. «Начальство, люди сидячего труда». – Опять с какой-то беспричинной неприязнью Яша взглянул на тучных, распаренных пивососов и громко спросил:

— Это не ваша собака там привязана?

— Где, какая собака? – пожав женски округлыми плечами, весело-недоуменно сказал один из них. – Ты это, парень, не того... В бане собаку искать... Давай-ка вот тяпни стакашик за здоровьице наше-ваше.

Яша попятился и закрыл дверь. Он понял, что искать среди голых мужчин хозяина собаки, то есть человека, которого он никогда не видел, не знал даже имени его и возраста, – дело наверняка бесполезное. «А, к черту все!» – в досадной беспомощности ругнул себя Яша, нехотя сталкивая с души прилипшую эту, совсем ненужную ему, вдруг так занозисто вцепившуюся в него заботу о какой-то совершенно чужой, неведомой ему собачонке. Помогая стряхнуть эту заботу, в его ушах зазвенел, как бы донесся издалека гневно-жалостливый голос Лизы: «Да отчего тебе втемяшилось связаться с этой собакой? Ты же париться пошел, лечиться, а сам голый высовываешься на морозный ветер. Э-эх...»

Яша взял веник и подошел к накапливающейся для второго захода веселой ораве парильщиков. В их кругу слышался покровительски - командирский голос крепыша:

– ...и тебе надо бы пузцо подобрать и тебе. Нет, братцы, я не в обиду скажу: не тот мужик нынче пошел. Видом крупный, справный, но больно уж сдобный, пышный. Раньше, в юные мои лета, зайдешь в парильню – мужички подбористые, двужильные, будто из красного дерева выструганы. Ничего лишнего... Теперь жизнь послаще. Раньше в дом отдыха люди ехали, чтобы жирок нахлебать. Хорошо отдохнул, значит, в весе прибавил. Теперь едут, чтобы похудеть. О, здорово отдохнул, слышь – четыре кило сбросил! Вот почему парильня для живота русского, любящего поесть и выпить, – первая выручалочка - Мужчины улыбались и заглядывали в рот крепышу с выражением какой-то двойной благодарности: хороший, сиюминутно нужный, удобный он для них человек – и отменный пар может сготовить, и анекдотом повеселить, и ласково покритиковать... Яша тоже улыбался, поскольку очень уж к месту было перед заходом в парильню вот так беззаботно погоготать в кругу здоровых мужчин, сродненных будто шумным застольем, жгуче-сладкой процедурой в парильне, расслабиться, подобреть. Но улыбка его была пустой, для вида, для компании, сердце не веселилось и не принимало веселого, пряного этого разговора о желудочных и прочих утехах. Яше казалось, что если бы в бане сейчас вдруг похолодало иль поостыли, перестали бы шипеть голыши каменки, то люди бы, очнувшись от этих телесных удовольствий, сразу бы услыхали и восприняли его громкие объявления о собаке. Но в бане было тепло, светло, водообильно, как и должно быть в бане. Люди мылись, парились, и среди них напрасно и некстати было искать озабоченные лица. Да и о ком заботиться-то? О собачке? Но ее могли попросту и не заметить в такую непогоду там, у входа. А если кто и видел, то вряд ли удивился: вид хозяйски привязанной собаки то ли к крылечному перильцу парикмахерской, то ли у входных ворот детсада так же привычен глазу горожанина, как пасущаяся возле хлебного киоска стайка смелых от голода сизарей или дремлющая на обочине в ожидании хозяина легковая автомашина. Но рыженькая ведь не просто сидела на привязи, а жаловалась, просила о помощи. Но люди шли мимо, никто не придал собачонке такого вот особого значения, как он, Яша. Наверное, каждый надеялся на другого или на хозяина, который должен же наконец был появиться и забрать собачку. Примерно так же думал и Яша, но все же остановился возле нее. Может, оттого, что в отличие от других прохожих он нынче сам намерзся сверх мочи, передрог на высотной мачте? Или оттого, что... Впрочем, Яша ни себе и никому другому не смог бы внятно объяснить, почему он, глядя в ждущие, панически-отчаянные глаза трясущейся собачонки, вдруг сам начал трястись от озноба и всем нутром и кожей, всеми своими чувствами ощутил, как ей гибельно холодно и плохо... Посочувствовал, да не помог.

– Пора, братцы! Входите, – резво пригласил крепыш, и все повалили в парильню.

В этот второй заход Яша недолго задержался в ней. Все то, что всегда очаровывало его здесь, сейчас вдруг вызывало странное равнодушие: и тесовые, прочерневшие от времени, жары и копоти, с вытопленными кое-где янтарными струйками смолы стены, и раскаленные до страшной сиренево-фиолетовой красноты овальные голыши каменки, и живительный аромат знойного, точно прожаренного воздуха, и шуршаще-шумные удары веника, и вожделенные стоны и кряканье парильщиков... От всего этого сейчас веяло на него самодовольной праздностью, каким-то всеохватным равнодушием, и чем неистовее наслаждались парильщики, тем удрученнее становился Яша. Он слегка похлестал себя веником, не отдаваясь привычному в такие минуты азарту, и вдруг почувствовал, как по спине пробежал озноб. Он слышал и знал по опыту, что такой странный, противный озноб случается, когда перепаришься или, загорая, перекалишься на солнце. Или когда нездоровится. «Заболел я все же, наверное, – выходя из парильни, подумал Яша. – Да и настроение... Тот верно ж сказал, что склочным да нервным в парильню лучше не ходи, проку не будет. Хотя какие склоки? Нагнал на себя блажь... с этой собачонкой. Людей виню. А в чем?»

Следом за ним вышли вскоре и остальные парильщики, красно исхлестанные, ликующие. Глядя на них, Яша вдруг поймал в себе гнусное желание чем-то испортить им это ликование. Но тут же оттолкнул злую, чужеродную, случайную эту мысль и, наскоро вытеревшись полотенцем, стал одеваться.

— Что рано? – полюбопытствовал крепыш, отхлебывая из термоса чай.

— Озяб я, – сказал Яша.

— Озяб? – не понял крепыш. – Чудак-человек. Да ты ближе ко мне держись, и мы такое... Я тебе такой парок заделаю, кожа на ушах полопается!

— Да уж... в другой раз.

Яша спустился на первый этаж и, прежде чем забрать в гардеробе одежду, посидел, обсыхая, на скамеечке. За окнами в снежных сумерках уже желтели на столбах электрофонари. Молодая гардеробщица одиноко расхаживала вдоль наполовину опустевших вешалок. Одетая в поношенную цигейковую шубу, она выглядела поопрятнее, не такой уж толстой, как прежде в халате. Она уныло поглядывала сквозь заиндевелые стекла окон на завьюженный дворик бани и зябко поеживалась. Яше почему-то было приятно смотреть на нее такую, нахохлившуюся: в зябком ее одиночестве и тоскливом восприятии уличной стужи, ненастья проглядывала тайная неустроенность ее души. И в таком своем состоянии она показалась ему доступнее, сговорчивее на отзывчивость, на чуткость к чужой беде. Яша не ошибся в этом предчувствии: признав его, девушка сразу же заговорила о том, о чем почти ни на минуту не переставал размышлять он сам.

— Баню через час закроют. А собачку нашу никто не пригласил с собой, – вздохнув, сказала толстушка и еще больше понравилась Яше этим мягким горестным вздохом, с каким произнесла слово «нашу» и девичьи-печальную фразу вечеринок и танцплощадок – «никто не пригласил».