«…И воздух-то как будто полон мыслей»

– Ну что, вареники будут?! – спросил гость после первых объятий.

– Будут! Будут!

– Чтобы сто тридцать штук приготовили, меньше не ем! – говорил, смеясь, гость и, подталкиваемый хозяином под локоть, бочком протискивался в настежь растворенные двери.

Гость был радостный – Михайло Семенович Щепкин.

Много разговоров, воспоминаний было в тот день; привезенные гостем столичные новости литературной жизни кружили голову спасскому изгнаннику. Все как в Михайловском тридцать лет назад и, как тогда читал Пущин опальному поэту грибоедовскую рукопись «Горя от ума», так и тут оказавшийся в этой роли Щепкин прочел Тургеневу новую пьесу Островского «Не в свои сани не садись»...

И так разволновала Тургенева эта встреча, что привычное волнение первыми – еще по глубоким снегам – шагами весны добавило последнюю каплю в чашу его возбуждения.

Трудно, невозможно почти представить себе обстоятельного, рассудительного, осторожного даже, как рассказывают, Ивана Сергеевича этаким отчаянным, делающим что-нибудь с маху, сплеча, да с присказкой еще: «Эх, где наша не пропадала!» А ведь было, случилось такое той же весной!..

Сидеть бы ему в Спасском, писать, благо замыслов густо в уединении скопилось, или бродить в дозволенных околотках под недреманным оком, коли не обошла и его привычная русскому литератору судьба, да тут сорвала его нелегкая (или легкая?), мигом «выправил вид» на имя купца, велел закладывать и, гонимый весной, полуденной капелью, под песни жаворонков, по мартовским дорогам поскакал на север!.. А спустя десять дней – неузнанный, неопознанный-вернулся в Спасское.

Побег из ссылки был к Полине Виардо, приезжавшей в Россию на гастроли...

В жизни Тургенева нельзя пройти мимо этого имени, и говорить о нем как о писателе и человеке, умалчивая о роли, какую в судьбе и писаниях его сыграла незаурядная эта женщина, по меньшей мере несерьезно...

Любовь была сильная и привязанность редкая – тут ни убавить, ни прибавить. И ведь это ей, Полине Виардо, чужестранке, выпало слушать у постели умирающего русского писателя последние его мысли и записывать последние в вечность роняемые слова. И хотя есть, быть может, у русского человека, любящего свою литературу, некоторое право (сомнительное, впрочем, право) ревниво не любить Виардо, справедливость велит все же оставаться не только деликатными, но не забывать и об объективности, в этом случае весьма существенной. В самом деле: сколько рассказано, написано, пересужено о наших-то, своих – Наталье Николаевне, Анне Григорьевне, Софье Андреевне... Как ни горько сознавать, но слишком много укоров брошено с этими именами на чашу весов писательских судеб! Судим и рядим, вот уже сотню лет оправдываем и виним – не так-то все просто, – ведь и роковые случались повороты... Да что там, ни одного женского сердца, такого, какого хотелось бы нам теперь, возле великого русского писателя, говоря откровенно, не было. Не судьба, сказали бы в старину!

Да только даровала судьба, словно высшей справедливости ради, каждому родное гнездо на русской земле. Несколько натянутым показаться может такое сопоставление, но ведь оно-то, родное писательское гнездо, и «служило» нашей литературе самозабвенно и бескорыстно. Но и в этом ряду тургеневское Спасское занимает все же особое место – судьба хозяина тому причиной.

Что делать – житейская судьба не задалась; да были, видно, другие корни. Сказались смолоду. Писал же в 1838 году Тургенев матери из-за границы о тоске по дому. Заметить надо: двадцатилетний юноша, когда глаза восторженно открыты всему новому, в первом же своем европейском вояже тоскует по России!.. Мать отвечала (какое понимание корней и какой великолепный, кстати, портрет Варвары Петровны в нескольких строках неопубликованного этого письма!): «Рано же ты загрустил по России. По нас дело другое грустить, а по России грустить, любуясь на Швейцарию, это видно, что ты конопляничек-домосед. «Недавно из двора – уж вошь изняла», – с народной прямотой и сочностью говаривала ему матушка и по тем временам редкую крестьянскую поговорку.... А ведь угадала, на самой заре жизни угадала Варвара Петровна тонкую сыновью струнку!.. Добавить разве, что одним концом привязана была эта струнка к Спасскому, другим – к сердцу...

Обычно говорим мы и пишем (с основаниями самыми серьезными, конечно) о влиянии, какое имели родовые писательские гнезда на их творчество. Это бесспорно. Но есть и не сразу, быть может, постигаемые, но не менее глубокие связи, вернее же будет сказать – корни. И слава богу, есть у нас для такого утверждения свидетель, которому в прозорливости, в понимании человека и искренности никто, конечно, отказать не решится, – Лев Николаевич Толстой.

Толстой знал Тургенева и в обеих столицах и в европейских его скитаниях; встречались они в Спасском и в Ясной Поляне. Отношения их, как известно, не были ровными, но и в годы отчуждений неизменно сохраняли они приязнь друг к другу, в которой присутствовала всегда высшая справедливость. Тем более ценны для нас такие строки из дневника Толстого: «Дом его показал мне его корни и много объяснил...» Это запись Льва Николаевича после его посещения Спасского. А спустя месяц он писал Некрасову: «Его надо показывать в деревне. Он совсем другой, более мне близкий, хороший человек».

Подобные свидетельства (признания – точнее будет) такого человека, как Лев Николаевич Толстой, – на вес золота. И потому не ошибемся мы, сказав, что, помимо огромного, величайшего влияния, какое имело Спасское на творчество Тургенева, в той же мере создавало оно и нравственный его облик!..

Как никакого, должно быть, другого собрата его по литературе, кидала жизнь и мыкала Ивана Сергеевича по миру: все в гостиницах, все на перекладных, меблированные квартирки по разным городам, приятельский кров, дом на чужбине, тоже путем не устроенный, и ни из Москвы, ни из Петербурга, ни из Парижа, а только из Спасского мог написать он простые, но в судьбе его такие трогающие душу слова: «Вот я и дома!..»

Домой, в Спасское, сто двадцать пять лет тому, и пришло 23 ноября 1853 года известие «с объявлением свободы и позволения выезжать в столицы».

Как будто и ждал этого дня, но что-то не очень торопился Иван Сергеевич в открытые столицы, не сорвался, не поскакал мигом. Собрался не спеша, поехал не ходко...

В Москве друзья не знали, где и посадить дорогого гостя; пышно и торжественно встречен был в Петербурге – да только своей, литературной, братией; «Современник» дал обед в его честь. Пожил зиму в столице, хоть и в работе, да суетно как-то, и дача под Петергофом что-то не пришлась. А осенью уже зазвал к себе в Спасское хворавшего и хандрившего Некрасова – на охоту...