«…И воздух-то как будто полон мыслей»

Охота, охота!.. Как ни раскинь, а не миновать особого о ней слова, – ведь об Иване Сергеевиче Тургеневе речь. Ну как тут не воспользоваться старинным правом на «лирическое отступление»!

...Даль дальняя, леса на полмира кругом, степям и полям предела не положено, рек и озер, как неба, – где и разгуляться ей, как не на Руси! Так и повелось: под облаком настигала лебедя каленая стрела лихого князя; сбивал мужик лапти по мхам и болотам, последнюю одежонку истрепывал в буреломах с рогатиной, а ведь забот и горя с недоимками полон двор... Куда там! С веками устоялась охота на Руси, стала бытом провинциальной жизни, привычной любому сословию. Держали охоты царские именитые помещики, с егерями, доезжачими, со сворами в тысячи целковых, тут кто не попадись – сметут! Иной однодворец в худом своем домишке всякий день спать натощак ложится, а собак накормит... Гон, свист, топот копытный так и летели по деревенской России, по всем ее губерниям и уездам!..

Но была и иная охота на Руси – не таинственными силами истоков рожденная, не помещичьим избытком страсти вскормленная, а животворная и созидающая. Так же трогала она глубинные струны души, поглощала целиком, пьянила, кружила голову, но и сама создавала великое. О ней и толк.

Какая другая литература в лучших своих творениях так обязана охоте! От Аксакова и Тургенева до Куприна и Пришвина – целый мир. Уберите (мысленно, мысленно, конечно!) сцены охоты из «Войны и мира», из «Анны Карениной», оставьте стихи Некрасова без охотничьих строф, снимите с полки Тургенева – не обеднеем ли?! Да что толковать, когда сказано уже: «Знаете ли вы, например, какое наслаждение выехать весной до зари?»

А сказать так мог только человек, которому была охота не деревенским времяпрепровождением, но частью жизни. Охотился он всюду, куда ни забрасывала его судьба, но на охоты в чужих краях смотрел как-то... иронически, что ли. Его – тургеневская – охота была в Спасском.

Смолоду объявился здесь у Ивана Сергеевича и закадычный по этому делу приятель из крестьян. Был он, по словам Тургенева, «беззаботен, как птица, довольно говорлив, рассеян и неловок с виду; сильно любил выпить, не уживался на одном месте, на ходу шмыгал ногами и переваливался с боку на бок, – и шмыгая и переваливаясь, улепетывал верст пятьдесят в сутки».

Ну да, конечно, знаменитый и столь памятный русской литературе Ермолай! Да только звали его Афанасием Алифановым, и был он не рассказчику из «Записок», а Ивану Сергеевичу неразлучный по охоте спутник. Понятно, что чужд был Тургенев сословных предрассудков, но отношения его с Афанасием согреты были особенной какой-то теплотой и привязанностью. Покупая себе пороховницу или другую для охотничьего дела требуемую вещь, непременно дарил Тургенев точно такую же и Афанасию. По одежде на охоте вообще трудно было догадаться, кто из них барин. Да и не только по одежде... Бывало, на охоту брал Тургенев половину бутылки портвейна и два обварных кренделя; после долгой ходьбы обыкновенно говорил Афанасию, что пора бы и закусить маленько, и обыкновенно слышал в ответ, что вино выпито, а крендели съедены.

– Как же это ты, братец, сделал?! – с досадой спрашивал Тургенев.

– А так, Иван Сергеевич: раскупорил, налил да и выпил.

Ну какой гнев против такого-то простодушия!..

Закончить бы тут об охоте время, дабы не томить не хлебнувшего этой страсти читателя, но что делать – ведь не обходилась без нее в Спасском жизнь Тургенева ни единой весны, ни единой осени. Да и на дорожку-то к письменному его столу без охоты, поди, и не выйдешь...

И в ту осень – 1854 года – охотился Тургенев с гостем своим Некрасовым. День проходил за днем, и трофеям счет шел обильный. Осторожный и плутоватый Каштан Некрасова уже не новичком чувствовал себя в спасских околотках и даже рядом с тургеневской умницей Дианкой глядел молодцом и так же разумно находил вдоль опушек осенних вальдшнепов.

Как ни уставали охотники за день, вечерами тянуло к письменному столу. Бывало, и под сосной или в поле на лугах записывали – каждый свое. И однажды – был такой день в русской литературе! – глухим, хрипловатым своим голосом Некрасов сказал: «Вот послушай».

Словно как мать над сыновней могилой,

Стонет кулик над равниной унылой...

Часто кашлял, останавливался Некрасов, пропуская недописанные куски, но чем дальше слушал Тургенев надтреснутый его голос, читавший строки рождаемой в эти дни поэмы, тем больше волновали они его: поначалу каким-то неясным, но потом удивившим совпадением с его собственными мыслями, которые теперь тоже не давали покоя Тургеневу...

А совпадения были поистине удивительны! Любовь Саши к Агарину, пробужденная пылкими речами некрасовского героя, горькое затем разочарование – как походило все это на развитие чувств героини Тургенева Натальи Ласунской к Рудину!..

Минуло время, и роман «Рудин» и поэма «Саша» (тоже по совпадению!) были напечатаны в одной книжке «Современника». Поэма Некрасова посвящена была «И...у Т......ву». Так завязались в Спасском и переплелись судьбы двух шедевров нашей литературы.

«Рудин» был написан в Спасском в семь недель!

Восклицание здесь не случайно: речь идет не о рассказе, не о повести даже, но о романе, композиционная завершенность которого, соразмерность и равновесие сцен, отточенность и цельность главной мысли и отсутствие малейшего намека на торопливость говорят сами за себя. Для шедевра срок этот столь поразителен, что трудно подыскать ему подходящую аналогию. Не принять ли объяснением признание самого автора о том, что в Спасском для него «и воздух-то как будто «полон мыслей»?!.. Случайно ли, что при кочевой жизни Тургенева, которой многие годы протекли в чужих или далеких от Спасского краях, большая доля сочинений (в том числе и пять из шести романов, кроме «Дыма») написана в Спасском?!. И нужно ли говорить о случайности там, где вернее искать закономерность? Все, кто бывал в Спасском, заметили, должно быть, что самый облик этого уголка русской земли, с его как бы округлыми и плавными ритмами природы, постоянно звучащей задумчиво-спокойной мелодией, удивительно точно совпадает с настроением, стилем даже, если хотите, всего написанного Тургеневым. Хочется думать, что здесь мы имеем дело с драгоценным и редчайшим внутренним созвучием человека и его края. Потому, должно быть, иногда достаточно было Тургеневу маленькой детали, случайно как бы оброненной искры, чтобы воспламенить уже живущее в нем. Таких примеров множество. Вот один.