В пятницу, восемнадцатого декабря, он доставил Чернышевского из Александровского завода в иркутское жандармское управление. Чернышевский, не знавший, куда с такой прытью везут его спустя полтора года после окончания каторжного срока, держался с холодной отчужденностью, с тем равнодушием, которое ему всегда было свойственно по отношению к жандармам и которое жандармов бесило.

В воскресенье гоньба продолжилась. Летели бубенчатые тройки по городу Иркутску, в одной кибитке – Чернышевский с конвоем, в другой – Зейферт. Летели мимо тюремного замка, где в секретной сидел Лопатин; летели по длинному деревянному мосту над Ушаковкой с ее низкими бережками, через ремесленное предместье, где чисто и стройно звонили колокола Знаменского монастыря с его церковью и могилами декабристов, и вот уж понеслись в белом, колком снежном дыме почтового тракта.

Что было впереди?

Шестьдесят три градуса полуночной широты. Семьсот верст от Якутска. Три десятка изб и десяток юрт, притонувших в сизых сугробах. Годы и годы заточения. Стража, знающая в лицо Лопатина. Когда этих стражников сменят, другим раздадут фотографии Лопатина.

И это там, в Вилюйске, спокойный, молчаливый, сумрачный узник, услышав о попытке Германа Лопатина, «плакал горькими слезами». Чернышевскому было жаль, рассказывал очевидец, молодых сил, гибнущих из-за него бесплодно.

Гибнуть бесплодно? У Лопатина не было к тому ни малейшей охоты.

7. «Уж ты, воля, моя воля...»

Доставив Чернышевского в Вилюйск, штабс-капитан Зейферт вернулся в Иркутск уже в новом, семьдесят втором году.

Несколько десятилетий спустя Лопатин, отвечая на вопросы писателя Короленко, упомянул: «Я знавал Зейферта». Это «знавал» надо сопоставить с иркутскими письмами Лопатина к Даниельсону – в тех письмах были горестные известия о Чернышевском, о вилюйских условиях его жизни, известия, в свою очередь, переданные Даниельсоном в Лондон, Карлу Марксу.

При всей своей развязности под влиянием возлияний Зейферт едва ли откровенничал с Лопатиным, но вообще-то бывали случаи, когда жандармы, так сказать, постфактум, не очень-то держали язык за зубами.

Лопатин видел и слышал Зейферта во время своей иркутской жизни вне тюремных стен. Под самый Новый год его выпустили из секретной, ибо уже истекло полторы недели, как Чернышевский миновал столицу Восточной Сибири.

Выпустили, конечно, под надзор полиции, запретив отлучаться из квартиры в ночное время и с обязательством не допускать у себя «никаких подозрительных сборищ».

Ну нет! Они происходили, эти «сборища». Чаще всего на Почтамтской, у Афанасия Прокофьевича Щапова. Есть письмо опального профессора, сетующего на нехватку научной литературы, в первую очередь Марксова «Капитала». Прибавьте замечание современника – Афанасий Прокофьевич «был очень близок с Лопатиным», и – тема их собеседований ясна. А на исходе весны или в начале лета Щапов получил от хорошо ему знакомого петербургского издателя Полякова увесистый фолиант, еще не утративший запаха типографской краски, – главный труд Маркса, переведенный Лопатиным и Даниельсоном.

Натура общительная, деятельная, безунывная, Герман Александрович, по словам Горького, знавшего его уже в старости, «щедро одарял людей своею дружбой». Сам же Лопатин характеризовал себя в этом смысле не без юмора: ничто, мол, «не мешает мне – как подлинному язычнику – крепко и неясно любить тех, кто меня любит, и – как до некоторой степени христианину – любить немножечко даже многих из тех, кто меня не любит, прямо-таки назло им: «Вот, дескать, ты меня не любишь, а я тебя, стервеца или шельму, – люблю, ибо знаю тебя лучше, чем ты сам».

В Иркутске были и те, кто не любил его, но были и другие. Такие, как Щапов или полковник Бельцов, некогда друживший с Тарасом Шевченко. Такие, как Ровинский или Татьяна Флорентьевна Чайковская с юной дочерью Антониной, по-домашнему Ниной. О них говорим утвердительно. О других скажем предположительно, исходя из умонастроения и судьбы: подвижники науки, польские политические ссыльные Чекановский и Черский. Были и доктор Ильин и докторша, приятельница Чайковских; у Ильиных Лопатин квартировал. Были, наконец, и чиновники, ему симпатизировавшие.

Очертить круг, доброхотный Лопатину, необходимо, иначе все последующее глянет авантюрой. Приключений и вправду оказалось с лихвой – крутой, кружащий голову риск, однако основанный на предварительном знакомстве с обстоятельствами.

К тому понуждала реальная угроза нового ареста: Третье отделение рекомендовало продолжить следствие по делу Лопатина; генерал-губернатор распорядился исполнить указанное свыше. Синельников и не предполагал, что все это станет Лопатину известным, и тот примет контрмеры.

Во вторник, седьмого августа 1872 года, Лопатин не явился на службу в контрольную палату. Не явился ни в среду, ни через неделю. Его не обнаружили ни дома, ни у Щапова, ни у Чайковских, ни в особняке Географического общества. Дали знать по всем станциям на всех трактах, обегали окрестности – ни следа.

Лопатин и впрямь ушел дорогой, на которой следы не остаются. Об этой дороге и помыслить не могли ни жандармский полковник Дувинг, ни полицмейстер полковник Думанский.

«Помыслили» друзья Лопатина.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.