Соевые конфеты

– Картошек сварю. В одиннадцать хлеб привезут...

– До одиннадцати, на картошках, после такой-то смены... – Он выглядывал в окно вагона и торопился. – Паровоз обернули. Я поехал. Ты вот чё, как выспишься, ко мне валяй – дрова пилить поможешь, баба покормит. Пока!

Скоро Зимина вернули в Красноярск, и я начал работать самостоятельно, встречал его редко. Но вот запомнился он мне почему-то на всю жизнь – добродушием, хлебосольством ли, ничего не стоящими в сытой, мирной жизни и не имеющими цены в воину, умением ли все делать справно, ко всем относиться ровно, без подобострастной улыбки к начальству и без обидного снисхождения к такому работяге, как я. Он не давал мне лихачить – прыгать с места в вагон, сигать на ходу с подножки, работать меж: катящимися вагонами. «Поспеешь еще шею сломать! – увещевал Зимин. – Работа считай что саперная. Много нашего брата без ног, без рук мыкается. Калеке какая радость в жизни?»

Бригада моя состояла из четырех человек: составитель поездов, сцепщик, машинист паровоза и его помощник, который по военному времени совмещал и должность кочегара. Машинист у меня был хотя и в годах, но на вид моложавый, и звали его все Павликом. Любил он страстно пожрать и такой матерщинник был, что всей станцией его было не перематерить. Помощников его я не успевал запоминать – они часто менялись, уходили на самостоятельную работу, да и не выдерживали парни и девки крикливого нрава машиниста, а главным образом – его сыпучей матерщины.

Сцепщик мне достался небольшого ростика, какой-то занюханный, драный, сонный, с бородавкой на глазу и с грязно темнеющими усами. Звали его Кузьмой, жил он в Красноярске, и тамошние мудрецы знали, чего сбыть на пригородную станцию – «на тебе, боже, что нам не гоже»; не менее мудрые деятели пригородной станции, конечно же, сунули Кузьму самому молодому простофиле-бригадиру.

Моего сцепщика никуда нельзя было послать одного, он забывал или делал вид, что забыл, зачем его послали, засыпал на подножке маневрушки, прятался от меня на тормозных площадках вагонов, один раз, сонный, выпал с площадки и чуть не угодил под вагоны. Кроме всего прочего, он никак не мог запомнить правила сигнализации, путал «вперед» и «назад». Павлик крыл его на чем свет стоит, мне на каждой планерке всыпали по первое число, потому что работы становилось день ото дня больше и больше, один я с нею не справлялся.

Но однажды с Кузьмой случился голодный обморок, и мы узнали, что у него пятеро детей, все сыновья, хлеба не хватает, он давно уж досыта не едал, работа тяжелая, а уходить нельзя: где дадут такому трудяге хлебную карточку на восемьсот граммов да еще дополнительные талоны в столовую?

Присматриваясь к невзрачному, плохо умытому мужичонке, я дивовался: как же такой вот хмырь-богатырь сумел замастырить пятерых парней?

Павлик тоже был многосемейный, но изворотлив как дьявол, не давал жизни подмять себя, постоянно соображал и высматривал, где бы и чем поживиться, чтоб только паек его оставался семье. Как-то углядел он двухосный вагон, который долго не ставили ни в какой сборный состав. Вагон шибко нам мешал, и мы его то и дело катали с одного пути на другой. И Павлик, как я ему ни махал флажком или фонарем: «Тигле!» – долбал и долбал этот вагон, да еще и паровозишко при этом ругал, совсем, дескать, дряхлая машина, либо на меня наваливался, что я-де сперва высплюсь, потом сигнал даю.

Скоро, однако, все объяснилось. Павлик так разогнал свою «свечку» и так резнул ее буферами в буфера вагона, что оттуда раздался вопль, открылась дверь; на землю соскочил заспанный, лохматый человек и заорал на меня:

– За все ответишь, враг!

Павлик ухмылялся и подмигивал мне. Человек шумел, шумел и сказал:

– Ведро яиц и полчайника сгущенки, но чтоб сегодня втиснули в состав!

Человек этот сопровождал вагон с продуктами, был уже бит, стрелян и обираем в пути. Но и Павлик духом не поослаб, на легкий посул не откликнулся.

– Два ведра яиц, чайник сгущенки! Ставим сквозняком до Боготола, а там пособляй тебе бог...

По сию пору, если яйцо хоть чуть-чуть залежалое, воротит меня от него – так мы тогда намолотилисъ переболтанных, припахивающих яиц.

Любила наша славная бригада ездить в балластный карьер – там экскаватор подкопался под совхозные поля, и поначалу машинист выбирал из загруженных платформ проросшие картофелины, с конца июля – и молодой картофель; осенью начади попадаться в ковш экскаватора вместе с гравием турнепс, свекла, морковь. Б топках экскаватора и нашей маневрушки на крюком изогнутых ломах все время клокотало какое-нибудь варево, в ведерном медном чайнике – кипяченая вода, запаренная то травою, то ветками малинника, одичало растущего по-за огородами и на пустырях.

Но однажды Павлик узрел в спутанных бухтах проволоки, нагретой за день, облепивших ее воробьев, открыл клапаны, продул котел, паром сшиб столько пташек, что нагребли их почти полное ведро, навздевали на железные прутья и стали обжигать в притушенном котле, и я поцапался с Павликом, а цапаться с машинистом – последнее дело: он в бригаде важнее составителя.

Скоро я это испытал на себе.

Мы вытянули порожняк с завода, и поскольку на станции была теснотища, я решил на заводской стрелке подобрать вагоны, чтобы на станции поставить их в поезд без возни. Порожняка было не так много – пара полувагонов, четырехосная платформа, штук семь крытых вагонов-«пульманов» – заводу много приходило сухого, ценного химиката. Перешучиваясь с заводской стрелочницей, известной мне по нашему училищу, я быстро разбросал, затем собрал вместе порожняк и, повелев Кузьме оставаться в середине состава, который стоял на только что уложенных рельсах новой ветки, сам подался в хвост.