Соевые конфеты

Уборщица поставила к кровати таз и собралась бежать в медпункт. Я запротестовал: «Гниду видеть не хочу!» – и попросил купить молока.

От горячего молока, которое я проталкивал в горло, точно горячий шлак, сделалось полегче, и я задремал, а старушка бренчала посудой, отыскивала поваренку, которую, говорила она, надо лизать и глотать слюну, глядя на утреннюю зарю, – как рукой снимет «болесь». Поваренки в моем хозяйстве не было, уборщица постукала кулаком в стенку, спрашивая у девок, но и у тех поваренки не оказалось, может, и была, да они послали уборщицу и меня ко всем чертям, пропади, мол, он пропадом, раз такой гордый и никого из нас замечать не хочет.

Я и заметил бы, да стеснялся, а девки, будь одна или две, так и поощрили бы меня чем, выманили, но когда их много, они ж выдрючиваются друг перед дружкой, решетят насмешками. Да и уставали девки на работе, две уж под поезд угодили – одну пополам, другой ногу отрезало.

Мне наконец-то «вырешили» выходной. Заходил Кузьма, спрашивал: «Может, чё надо?» «Ничего не надо». Кто-то натопил у меня печку – жарко, душно. На табуретке стояло горячее молоко в кружке, но я уже не мог его глотать.

Поздно вечером в мое жилище, как бы по своей воле, завернул фельдшер, глянул, пошлепал губами: «М-мах! Мах! Мах!» – взял мою руку, нащупал пульс, и я увидел, как отваливается тракторная челюсть, раздвигаются бровки и провисает меж ними кожа его лба. Хватаясь за галстук, фельдшер черкнул на бумажке закорючку, послал куда-то уборщицу, а мне сказал укоризненно:

– Что же вы, молодой человек, не являетесь на здравпункт? Обложить бы его звонким желдорматом, но повернешь язык – и в горле угли шевелятся, рассыпаясь горячими искрами по всей утробе.

– Ладно уж, не оправдывайтесь!

В вагончик забежал дежурный по станции, встревоженно глянул на меня, на фельдшера. Медик важно взял его под ручку, склонился доброжелательно головою – ведь выучилась, обезьяна, где-то и у кого-то «виду».

– Немедленно! – услышал я из-за печки. – Немедленно, понимаете?!

– Где же вы раньше-то были? Сейчас только на товарняке...

– Нельзя!.. Категорически!..

И до меня дошло: я опасно заболел. А так все пустяково началось: дождичек, на спине рубашка намокла, покатался на маневрушке «с ветерком». В войну болеть нельзя – пропасть можно.

Я впал в забытье и очнулся от быстрого, заполошенного шёпота:

– Одевайся! Одевайся! Одевайся, скоренько!

Шатаясь, не попадая ногой в штанины, я надел железнодорожную форму, обулся в ботинки. Передо мной шаталась уборщица, плавало в тумане ее лицо с шевелящимся ртом. Стесняясь непривычной беспомощности и того, что не спит из-за меня изработанный человек, я пытался вымучить благодарствие, но старушка приказала молчать, забрякала кулаком в заборку.

– Девки! Язвило бы вас! Люди вы иль не люди? Проводите парня в город! Мне на смену.

– Подменись!

Ругая девок, уборщица набросила мне на плечи телогрейку и, бережно обняв, повела. На перроне с развернутым красным флажком стоял дежурный по станции. Я глянул на станционные часы – четверть пятого, из Владивостока шел скорый, нашу станцию он обычно пробрякивал напроход...

Мне захотелось протестовать и плакать.

Вдали яростно рявкнул «И. С.» и сжал ребра колодок. Весь поезд содрогнулся, громыхнул вагонами, задымил колесами и придержал бег. «Что у вас?» – знаком спрашивал помощник машиниста с грязным и недовольным лицом. Сворачивая флажок, дежурный по станции указал на меня, помощник растопырил пять пальцев – и меня тут же втолкнули в медленно катящийся вагон с единственным во всем поезде открытым тамбуром.