Соевые конфеты

Это был мягкий вагон. Все двери купе в нем плотно закрыты, ворсистая дорожка, расстеленная в коридоре, глушила шаги.

– Вот здесь садись, – участливо прошептала проводница и откинула мягкую скамейку от стены. – Чё, заболел? – Я кивнул, и она шепотом же продолжала: – На Заозерную по селектору сообщили...

«Наши, – расслабленно и жалостно подумал я. – Хорошие у нас люди работают, а я все от них в стороне, все с книжечками...»

Что три станции для скорого! Я и оглянуться не успел в мягком вагоне, как загрохотал он по мосту, пронесся мимо кирпичной больницы, уютно приткнувшейся под высокой насыпью и под огромными тополями на берегу Енисея. В эту больницу у меня и лежало направление в кармане черной железнодорожной гимнастерки, и идти-то до нее от вокзала пустяк бы...

Я вышел из вагона на сырой осенний перрон, и меня зашатало. «Э-э, парень! Ты чё это? – подхватила меня под локоть проводница и подождала, пока я устоюсь. – Не вздумай по путям!»

Да, по путям нельзя, хотя и близко. На путях стрелки задержат, они ловят всех кряду, а если не напорешься на стрелков – раннее утро все ж, дрыхнут, небось, что, как закружится голова? Быть под колесами...

И я двинулся в обход. Дурацкий тот обход не забыть мне вовеки. Черт-те что было нагромождено вокруг вокзала. Какие-то ларьки, забегаловки, мастерские, и все это соединено заплотами, заборками, переборками – богата Сибирь древесиной! Изводи – не изведешь!

Закоулки, дыры, перепутья, повороты. Вроде бы вот он, тупик, идти дальше некуда, но вправо какая-то ленивая, полуслепая тропинка, западая в лебеду, исчезает в дебрях избушек, будок, железа, досок, обрези. Миновал лебеду, уперся в ржавую железнодорожную ветку, увенчанную пестрым шлагбаумом, дремно свесившим хобот. Фонарик на нем не светился, по хоботу слой пыли. Жизнь угасла и остановилась. Но теперь уже по левую руку, в тополях видны ворота и сквозь прорезь листов просматриваются лоскутья давнего плаката: «Пере... летку...» – винный завод! От него мне вперед и дальше. Виляя по каким-то нетоптаным плешинкам, я обхожу грязные колдобины, вдавленные в землю рельсы, скоропостижный огород, забранный отходами, подлажу под старые вагоны – и, господи, спаси и помилуй! – впереди вроде бы засеребрился Енисей, выстуженный холодным утром.

Ан, радость преждевременна! Опять меня повело, повело, и вроде бы уж в обратную "сторону, но через дыру меж хибарой, вросшей по брови в землю, и солидным, по случаю военного времени упочиненным заплотом выбросило на улицу, к железнодорожному предприятию, на котором белым по ржавому написано: «Вагонное депо».

Ну как тут не порадоваться и от радости не послабеть!

Глянул вперед – мосты видно и вершинку мелькомбината; обвел глазами вокруг – трубы вдали дымятся, гудки где-то поблизости раздаются, электросварка за забором трещит, отбрасывая сияние; на реке пароход колесами хлопает.

Есть, есть жизнь на планете, движется она, и больница, чую я, где-то рядом.

Вот и улица Ломоносова! Тут уж я не пропаду, больница-то фасадом к реке выходит, на улицу Дубровинского, задом на «Ломоносова». Или наоборот? Да черт с ней! Дойти бы. Найти бы. Скажу я: «Больница, больница! Повернись к городу задом, а ко мне передом!» – и готово дело! Только отдохну малость. Малую малость. Отдышусь, силенок накоплю и пойду. Ох, пойду!

Вот и скамейка, завалинка ль уютная такая. Привалился к чему-то холодному, поймался руками – круглое и твердое и вроде бы дребезжит. Отдышался, открыл глаза – змей! За змея держусь, за железного – такой формы дождевая труба. Пасть зубастая, расхабаренная, в пасти язык белый – ледышка намерзла. Я осмотрелся и с тупым изумлением открыл: сижу на завалинке старого-старого деревянного магазина и держусь за водосточную трубу, а память подсовывает фактик – это первое в моей жизни торговое заведение, посещенное мною еще во младенчестве.

Зачем? Почему я был в городе? С бабушкой был – это точно. И вроде бы в другом веке, на другой планете – тогда еще не олютели шпионы и люди ходили пешком, ездили на лошадях под красноярские железнодорожные мосты. Возле узенького пролета по ту и по другую сторону лежали клубки колючей проволоки – это если шпион все-таки объяснится и полезет мосты взрывать, чтобы запутался. Не знаю, напоролся ли на колючку хоть один шпион, но деревенские дураковые конишки, застигнутые в подмостной дыре автомобилями, храпя вставали на дыбы, бросались на проволоку. Не одна крестьянская коняга запуталась в проволоках, изорвала себя, поуродовала. Когда ситуация обострилась еще пуще, лаз под мостом закрыли, и мужики сотворили далекий объезд мимо мелькомбината, к речке Гремячей.

Скорее всего, мы с бабушкой шли тогда к мосту, чтобы перенять возле него подводу и выпроситься подвезти нас. Смутно помнится, что до этого я был в белой комнате и меня больно тискали, заставляли широко отворять рот белые люди, мне вытаскивали рыбью кость из горла. Я подавился сорогой, самим же и наловленной на Усть-Мане. По случаю избавления от беды и во исцеление младенца на последнем городском рубеже дрогнуло сердце бабушки, и она завела меня в магазин, который совершенно меня ошеломил своим изобилием – в нем столько было конфет! Ничего больше не помню. Кажется, пахло селедкой, икрой, постным маслом, мясом, кажется, все витрины и прилавки ломились от хлебного, мясного, рыбного, овощного изобилия, но я смотрел на ящик с «раковыми шейками», который как бы в изнеможении высовывался из стены собачьим красным языком и клонился к полу. Там были еще и еще ящики с конфетами, дорогущими, красивыми, защипанными уголком или завернутые узелком, но меня отчего-то заворожили «раковые шейки», я вроде бы даже ощущал на языке их рассыпчатую, чуть приторную, ореховую сладость. Но бабушка купила мне горстку подушечек и два пряника, велела завязать их в чистый носовой платок, который был выдан по случаю поездки в город с тем условием, чтоб в него не сморкаться...

С узелком в правой руке, держась левой за бабушкину руку, брел я, усталый, к мосту, такой маленький-маленький, с таким бедным-бедным гостинчиком, из такого захудалого-захудалого магазинишки. Да что же это такое? Да почему же все так в моей жизни паскудно-то? Почему? И в магазин-то угодил в крайний, убогий. И обутчонки-то жали. И бабушка-то кланялась подводам, на меня показьшала, взывая к состраданию. И конфетки-то самые дешевенькие! И пряники, кем-то уже облизанные!..

И надо ж было мне именно теперь, в такую крайнюю минуту оказаться у задрипанного того магазинишки, чтоб дрогнуть, разреветься, израсходовать последние силы.

Дальше я брел почти уже в темноте, на ощупь, шаря руками по штакетинам палисадников, по занозистым сколышам заплотов, по черствым и щелястым бревнам.

Мне все сделалось безразлично, захотелось прилечь на секунду, на одну только секунду на такую уютную, плоскую и прохладную землю. Воздух в груди спрессовался, я, будто пескарь на песке, ловил его открытым ртом, но только тянулась, катилась на гимнастерку уже и не липкая слюна, вроде как сок из подрубленной осины, горький, едучий. И все же я осилился, еще раз поднялся, попробовал даже отряхнуть пыль со штанов и каким-то чудом выбрел к Енисею, сел у ближнего дома на скамейку: подождал, чтоб прояснилось перед глазами, глянул налево – улица пуста, глянул направо – тоже пуста.