Судьба человеческая

– А его... поймали?

– Нет... Да я тогда не знала. Ну, отлежалась, как волчица загнанная, в глухом урмане где-то. Что ж дальше-то, думаю? Что с Ванюшкой-то? На другую ночь вернулась в ту канавку – может, там он меня ждет, коли его не поймали? Нет, никого нет... До свету полежала там. Вокруг темно, как в гробу, в деревушке – ни огонька, ни проблеска, собаки только взлаивают, время от времени. На лесного зверя, может, али на какого запоздавшего жителя той же деревни. А голод в брюхе дырку уж проточил. Что ж, думаю, ждать-то Ивана, может, уже и заковали в железо снова. На рассвете, значит, выползла из канавы и поплелась, куда глаза глядят... Пробирайся, сказал мне Иван, к Новониколаевску. А где он, тот Николаевск? Ладно, думаю, не сдохну с голоду, так поспрашиваю, в какой он стороне... Ну и правда, добрые люди указали. Не все кержаки, в тайге много, сказывала я, добрых людей.

– И что ж, встретились там с Иваном?

– Н-нет, дочушка. Не дошла я до Николаевска. Совсем маленько, а не дошла.

– Опять... стражники схватили?

– Не стражники. Такое дело, доченька, вышло, как бы тебе половчее обсказать... Судьба – как речка: течет-течет прямо, да заворачивает... Конец весны да лето и осень всю я, значит, шла по тайге прежним манером. И опять зима подкатывает, мухи белые полетели. Теперь-то уж, думаю, я погибну беспременно. Оборвалась я по тайге, обремкалась – до голого тела. На ногах-то еще ничего, лыка надрала с осин, что-то навроде лаптей сплела. Юбчонки на мне, считай, нету, одни лохмотья. Пиджачишко был, прожженный весь, на голом теле. Ну как я, куда я? А все ж иду, ноги несут куда-то. Куда б дошла – неизвестно, да, на счастье, уткнулась в избушку шишкобоев. Гляжу, стоит она на полянке, дверь доской заколочена. Два али три колота, валяются брошенные, снежком уж их присыпало. Колот, знаешь, что такое?

– Нет.

– Ну, бревно такое с пластиной. В кедровый ствол колотят им, чтоб шишки обсыпались... Чего ж мне делать? Покружила я вокруг избушки, как зверь. И решилась. Шишкобои, думаю, отшишковались да ушли, до другого лета не придут, что им зимой тут делать? Отодрала я доску с двери... Избушка славная, прибранная, в шкапчике я и соль нашла и спички. Посуда кое-какая тут же. На стене одежонка висит таежная – дождевики, тужурка, мятые рубахи вроде. Господи, думаю, бывает же на свете такое богатство! В той-то избушке и нашел меня он... Козодоев Филат Филатыч.

– Филат Филатыч? – Наташа собрала морщины на лбу. – Где-то я слышала это имя.

– Да чего ж, на работе должно. Он сейчас плоты на завод ваш по Громотухе сплавляет.

– Верно. Что ж вы никогда не сказали, что знакомы с ним?

– Знако-омы... – протянула старушка. – Мужик это мой. Муж законный.

Огорошенная, Наташа сидела теперь на табуретке у стола и во все глаза глядела на Акулину Тарасовну.

– Но почему тогда... не вместе вы?

– Так я и говорю: течет-течет речка, да заворачивает. А на завороте Лукерья Кашкарова обозначилась с двумя приемышами. Уж годов более двадцати мы с ним не живем.

– Кашкарова? Это та старуха, чей дом рядом с Савельевыми?

– Она не всегда старухой-то была, – усмехнулась Акулина Тарасовна. – Не всегда-а. Красивая она была баба в молодости, телом играла. И вот...

Наташа с нескрываемым изумлением все глядела и глядела на старенькую бабку Акулину.

– Что ты смотришь на меня этак? – проговорила старушка. – Жили-жили мы с Филатом да разошлись. В житействе – обыкновенное дело... Он, Филат-то, недавно, годков пять назад, еще до войны, приходил ко мне. Давай, грит, старая, все забудем да крышу одну и будем чинить над головой, коли прохудится. Не легло сердце... Да и людей-то чего смешить?.. А любовь у меня с ним была-а! За все отогрелась. С того самого дня и отогрелась, как возник Филат на пороге той избушки... Как счас помню – только-только я печурку раздымила, похлебку каку-то приставила, а дверь и отмахнулась. Он стоит в проеме белом, молодой, крепкий... Он и счас, как сутунок лиственничный, не трушится от годов-то, не гниет, язва. А тогда... Глаза его щелястые режут, а мне не страшно... Свет такой хороший в них. Ишь ты, говорит, фатерщица объявилась на моей избушке. Гляжу, грит, следки человечьи намараны по снежку. Потом, грит, гляжу – дым с избушки. Кто такова? Как звать? Акулина, говорю. Ишь ты, смеется, Акулинка, ягодка-малинка. Не ел шло, а во рту уж сладко. Штаны-то, зачем мои натянула? А нету, говорю, юбки у меня. «А-а, ну тогда рассказывай... Варначка ты, что ль?!» Ну, а чего ж отпираться? Рассказала все. И кто такова и за что на каторгу угодила. Чаем его с брусничным листом напоила. Пою его чаем, а сердце так и стукотит – он это, судьба моя, ей-богу, он! А он напился чаю, взад-вперед прошелся по избушке, остановился, раздел меня глазищами-то острыми до наготы прямо. Аж, чую, вспыхнула я вся жаром... Ничего, грит, ты, отощала только, в бедрах-то обвяла... А ежели вот я счас поваляю тебя спиной по полу – тоже приткнешь за шею к чему-нибудь? Хотелось мне сказать, девка, не приткну, куда мне теперь, жизнь меня самою приткнула, делай ты, что хочешь, со мной. А вымолвила другое. Приткну, говорю, али зарежу. Он умехнулся хищно. Ну ладно, грит, варначка, поспел я... А куда, опять же, думаю? Кликнет людей, свяжут меня, да и вернут с бегов в каторгу. Да нет, думаю, сам бы справился с этим делом один... Дня три так прожила, на четвертый, гляжу в оконце, прет он на лыжах. На санках за собой стреляного лося волочет. Выскочила я ему навстречу да на шею, заплакала. А он: вот, беглянха, пировать счас будем да свадьбу делать. Как, кричу, свадьбу? А что ж, блестит он глазами, мяса, где положено, нарастим тебе, бумаги всякие я выправлю тебе тож... И обвенчаемся к весне, уедем ко мне в деревню Облесье, тут всего верст за двадцать. А пока – так, а? Поверишь? Поверю, говорю, поверю, родимый...

Старуха разволновалась, последние слова выговорила с трудом. У Наташи щемило сердце, она сидела и думала, что судьба этой Акулины чем-то напоминает ей собственную, только еще горше она и страшнее, что все на свете повторяется не раз и не два. И неужели... неужели такая судьба будет и у Леночки вот, беспомощно лежащей сейчас в кроватке? Зачем тогда на свет ее она родила в муках? Или у другого... такого же ребенка? Нет, не должна такая судьба повторяться! Солнышко должно светить людям, правильно бабушка сказала.