Разноцветное платье

— Я думаю. — Бригадир ударил носком консервную банку. Она пролетела с грохотом, блеском, ударившись о стену избы. Собаки шарахнулись с лаем, а потом подошли обнюхивать рваную кромку жести.

— Ты вот что, сплавай-ка, сетки проверь, — сказал бригадир. — К обеду самолеты придут, бортов пятнадцать. Будем рыбу грузить. А то по жаре-то вот-вот бочки затухнут. Сегодня отгрузим, и баста. Ты рыбки свежей достань, а водка на крылышках опустится. — И он хлопнул себя по оттопыренным. бутылками карманам.

— Неводить-то сегодня когда?

— А к вечеру.

Бригадир двинулся дальше, к другим полуразрушенным избушкам, у которых бледно краснели костры, сидели собаки, рыбачки варили еду.

Роман натянул рубаху на гибкую голую спину, захватил канистру с бензином. Двинулся к лодке. А пока отпихивал ее, налегая грудью, заскакивал через борт, усаживаясь, дергал резко стартер, были в нем раздражение и злость. Но с первых ударов двигателя, мягко колыхнувших ладью, толкнувших ее в озерный разлив, он почувствовал себя беззаботно, сжал счастливо глаза в узкие зеленые щели.

Лодка уродливая и прекрасная. Длинная и дощатая, грубо, накрепко сбитая из еловых досок. Прошитая насквозь гвоздями, загнутыми, как железная шерсть. Верткая и устойчивая, приспособленная для бега по бешеным рекам востока. Построенная без чертежей, по одному глазомеру, по выкройке древних бородатых людей, пришедших сюда с топором и пищалью. На корме драгоценно сияет компактный двадцатисильный мотор, вгрызаясь в воду маленьким грозным винтом. На носу мешок с зачерствелой буханкой, вяленым жирным язем. Брошен на дно грубо скованный, стертый до блеска багор. Пахнет тухлой, сдохшей здесь рыбой, пропитавшей борта своей слизью и кровью, усыпавшей их металлической сухой чешуей. Деревянный гроб для несметного скопища рыб, для тех, что забиты уже в соленые бочки и взмоют сегодня в небо, понесутся через ледяные хребты в раскаленную рыжую степь, и для тех, что хлюпают вяло, сверкая боками в воде. Лодка плывет, обгоняя медленный круг, в мягкой синеве, среди зеленых островов, отражений, голубых осиянных гор, оставляя длинную серебряную струю.

Роман сидел за рулем. Голова его кружилась от выпитого утром стакана водки. И он язвил:

— Хотите лететь — не держим. В небе всем места хватит. Но нас тянуть погодите. Мы покамест люди озерные. Люди мы беспризорные. Письмо написать — пишите, рыбки вам вышлем с приветом. Только мы скоро нырнем отсюда, а вынырнем на Курилах, а то и подальше. Так что торопитесь с письмом-то! А то она дом себе захотела! Корову себе захотела! Что мне, корову с собою возить? С тобой одной натаскался, сыт! Ладно, как-нибудь выдержим! Одному-то вольней, хлопот меньше. А то денег она захотела! Да захлебнись ты своими деньгами! Квартиру она захотела. До подавись ты своей квартирой! Во у меня квартира, углов не видно!

Он озирался на воды и небеса с быстрым пролетом чайки, на горы, поросшие розоватыми, в дымке, лесами.

— Не, нас не скоро купишь!

На зеленом отражении горы белела бахрома поплавков. Роман заглушил мотор, побежал в бесшумно скользящей лодке, схватил багор. Зацепил за шнур с поплавками. Натянув, погасил бег ладьи. Захлюпал сетью у черного борта, приподнимая ячею в перламутровых водяных пленках. С легкими брызгами отпускал обратно.

Первый язь висел у поверхности, застряв головой, намотав на хвост капроновый ворох, и Роман, выпутывая его, сорил чешуей, выламывал с хрустом перья, тыкал пальцы под жабры, выдавливая крутящиеся рыбьи глаза. В воде, под его руками, распускалась темная кровь. Выдрав рыбину, он пустил ее биться в лодку. Язь поднялся на голову, заплясал, балансируя вверх хвостом, раскрывая крохотный младенческий рот. Подобрался к башмакам Романа, лакировал их сияющими боками. Роман наступил на язя, и рыба затихла, лежала под грязным его башмаком, как горящая на солнце звезда.

Лодка двигалась вдоль сети. Роман вынимал красноперых язей, змеевидных зеленых щук, бросавших радуги слизи. А сам приговаривал:

— Для чего живет человек? Дура, да ему приходится жить!

Он осмотрел свои сети, набросал на днище гору затихающей рыбы. Присел, отирая со лба приставшую чешую. Ветер тихо гнал лодку по зеленому отражению. Пестрело сквозь воду дно. Рыбьи глаза мерцали, как угли. И Роман вдруг подумал, что жена идет сейчас по городу со своей нелепой набитой сумкой, растрепанными белесыми волосами, в стоптанных, старых туфлях. И ему вдруг стало не по себе среди сияющих вод.

Он старался представить, как она выглядела давно, в их первую зиму, и что там сокрылось под выцветшими ее волосами, за недоверчивым постаревшим лицом.

Он вспомнил северный Кольский совхоз, где после армии водил гусеничный трактор. Цистерну с горючим, размалеванную красными буквами, которую возил по снегам, одетый в танковый ватный костюм. Ледяные струйки мороза, разноцветные сполохи.

Он останавливал трактор у магазина, где работала она продавщицей. Беловолосая, круглолицая, с тихим смехом, металась целый день среди банок с наклейками, брусков желтоватого масла, зубастых замороженных рыб.

Хватала с полки прозрачные бутылки с водкой, ставила перед заиндевелыми краснолицыми мужиками. Сыпала коробки спичек. Кидала на весы ледяную оленину. И Роман, слыша, как грохочет за стеной его трактор, принимая от нее пачки чая и сахара, не мог оторваться от мгновенного румянца на ее синеглазом лице.