Разноцветное платье

— Хорошо варить можешь, крепка, — хвалил управляющий, — иди к нам сапкоз механиком. Дом жить дадим.

— Мне дома не надо, я холостой. — Роман вытирал слезы огромными, испачканными железом пальцами.

— Тувинка тебе найдем, женим. Красивый тувинка! — смеялся управляющий.

— От меня русские бабы и те бегут, — ухмыльнулся Роман.

— Тувинский женщин верный. Русский женщин может бежать, тувинский — никогда!

Управляющий извлек из пиджака бутылку, отодрал зубами фольгу. Налил полный до краев стакан, поднес Роману, держа кусок холодного мяса. Роман хотел отказаться, но передумал. Вздохнул, принимая стакан, оттопырил губы и медленно, двигая<горлом, выпил водку, чувствуя ее мерзкую горечь. Выплеснул остатки на землю.

— Давай обратно меня вези, — сказал он управляющему.

— Зайдем ко мне, допить надо. Вечером в клубе кино смотреть будем.

— Не хочу! Неводить надо! Скажи ему, чтоб отвез!

Он чувствовал, как в нем разгорается пьяное солнце. Ему стало хорошо и свободно. Он ощущал себя молодым, гибким. Отобрал у шофера руль, гнал грузовик по черной мягкой дороге среди лиственниц и берез. Вылетел на поляны, усыпанные жарками, выстилавшими тайгу оранжевыми ворохами. Погружался в тенистые кущи, где у толстых стволов мощно краснели одинокие, на сочных стеблях марьины коренья. Летел вдоль опушек, бледно желтевших отцветающей сон-травой, в серебристом пуху. Он смотрел на цветы, ловил на себе их отсветы.

— Слышь! Чуть что, Роман да Роман! — хвастал он шоферу. — Роман, привари! Роман, скрой! Роман, печку сложи! Я что хошь могу! Я половик соткать могу, который бабе не снился, и мотор на сто киловатт перебрать могу. Я все двигатели наизусть знаю! Тракторный знаю. Судовой знаю! Самолетный, считай, тоже знаю! Мне скажут, Роман, почини ракету, и я починю. Я везде нарасхват, понял? На любой завод, милости просим! В автоколонну — пожалуйста! На буровую поммастером — встану! За мною повсюду гоняются: иди к нам, иди! Да только что слышал! А почему? Знают, что верный! В огонь полезу и не сгорю! В воду кинусь и не утону! Отвечать не придется! Да на таких, как я, весь Союз держится! Мы и в атаку и костьми, если что... А они говорят, летуны! Да мы не летуны, мы летчики! Потому что легкие, зла не помним! Без шуб на снегу спим и денег не берем, разве что полстакана... Оттого от нас и бабы сбегают!..

Он мчался в мелькании цветов, вглядывался в малиновые лопасти распустившихся диких пионов, и глаза его слезились, обожженные цветами и сваркой.

Они плавали на танкере по Оби: он — мотористом, она — поварихой. Возили горючее на Север, до самого Карского моря, где сновали катерочки геологов, по узким тундровым речкам, трещали вертолеты, забирая вахты на дальние буровые, и первые скважины свистели от нефти и газа.

Он пропадал в машинном отделении среди звона и грохота нарядной, блестящей махины, среди стука цветных кулачков, дерганья стрелок в манометрах. Любил эту потную живую громаду, мерный рев дизелей, переводивших горение материи и мощное вращение винта. И сам казался себе могучим и медным.

А она целый день жарила, пекла и варила у газовых гнёзд, среди начищенных" жарких кастрюль. Поила и кормила команду.

Они встречались в маленькой каюте, которую она оклеила открытками с изображением кошек, цветов и детей. Смотрели на движение разливов, проблески холодного солнца. Проплывали сенокосы со стогами лугового зеленого сена. Двигались навстречу баржи с гроздьями труб. Пенили воду нарядные белые самоходки. И пахло то травой, то пиленым лесом, то далекими сырыми борами.

И однажды от искры в насосе взорвался отсек с бензином. Вырвало у палубы клок, скрутило шпангоуты, и танкер встал на дыбы, превратился в огненный столб. Ревело железо, сбрасывая красные плавающие языки. Сыпались люди за борт, маленькие, в пылавших одеждах. Он, обгорая, кинулся к ним в каюту, неся на спине ворох огня, нырнул в воющий рыжий вихрь и вынес ее, как факел, кинулся в реку.

Он плыл, загребая, чувствуя ожог во всю спину. Держал ее на себе, хлюпающую и недвижную. Молил, чтоб доплыть, чтоб она уцелела, чтоб ее пощадила судьба. Ткнулись в заросший берег, в холодные луговые травы. Он укладывал ее, слипшуюся, в обгорелых одеждах, прижимался ухом к ее груди. Страшно, зеркально горел на реке корабль. Сновали вокруг катера, а он лежал с нею рядом, и комары, вылетая из трав, садились на них плотной тучей.

Он ходил к ней в больницу, и она сквозь белые марли звала его в забытьи, и он дежурил ночами под синей лампой, мыслями своими переливая в нее свою силу, здоровье, и она поправлялась. И сейчас еще кожа на ее груди и на бедрах в переливах от прежних ожогов...

«Не горим, в огне не горим!» — бормотал Роман, проносясь в разноцветье тайги.