Звалась земля ничейной

Иногда возвращаешься после охоты, пролежав в снегу целый день. Вся обледенеешь, ватные брюки колом стоят, лицо почернело. Знакомым такой продрогшей замухрышкой показаться стесняешься. Пробираешься стороной. Смешно, правда? Только что своей жизнью рисковала, сама чужую жизнь на мушку брала, а теперь чьей-то усмешки испугалась.

Но вообще-то понятно: девчонка!

Я прикинул: первого врага Вера уложила, когда ей не было двадцати. Действительно девчонка. А сколько надо было выдержки, силы духа, выносливости, чтоб вот так каждый день затемно выползать на «нейтралку». В дождь, в зной, в стужу. Изнывать от жажды, коченеть от мороза. И ждать, ждать, ждать, пока можно будет взять на мушку цель и плавно, без рывка нажать на спусковой крючок.

Восемьдесят девять уничтоженных фашисток записано в ее снайперской книжке. Это много. На самом деле их было больше. Когда немцы поднимались в атаку, снайперы становились обычными бойцами.

– Тогда мы занимали место в первой траншее вместе с солдатами, – поясняет Вера Ивановна. – И стреляли в атакующих вместе со всеми. Но мы не могли уже стрелять не по - снайперски. Бьешь только наверняка. И видишь, темные фигурки после твоих выстрелов надают, падают, падают. Но этих мы не засчитывали. Такой бой – не охота.

Слушая рассказ Веры Ивановны, я ловил себя на том, что хотел побольше узнать о ее предфронтовой жизни. Ненависть к фашистам, любовь к Родине, стремление защитить ее от врага – все это для поколения Артамоновой было естественным и единственно понятным, как естественным и понятным был пор ыв мол оде ж и идти на фронт. Но ясно и то, что каждый из этих миллионов имел еще и свой личный счет к врагу. Наверное, думал я, был он и у Веры Ивановны, когда она шла добровольцем в снайперскую школу. Я ж понял что разговор об этом нужно начинать вес момента, когда она пошла на передовую, даже не с того времени, когда в ней родилась жажда мести, – забирать нужно гораздо раньше. И я попросил Веру Ивановну рассказать о жизни, о том, что запомнилось больше всего или что считает она для себя главным.

– Родители мои – рязанские крестьяне. С бедности да безземелья отец поехал искать счастье в Питер, работал на конке. Да время, видно, выбрал неудачно. Сначала мировая, потом гражданская война. Голод, разруха. В семье уже было двое детей – старшие мои сестра с братом, а кормилец один. А когда пришло время родиться мне – это был 1923 год, – перебрались родители снова к себе в деревню: все посытнее около земли. Сманили их хорошей жизнью на Алтай. А там не повезло: дом сгорел, скотина передохла. В общем, лет через пять вернулись снова в Ленинград, на свою Сердобольскую. Отец стал вагоновожатым на трамвае. Мать – по дому. Еще два брата у меня появились. Старшая сестра в шестнадцать лет замуж вышла, с мужем да с сынишкой у нас нее поселилась. Так вот и жили – девять человек в двух крошечных комнатушках: шумно, тесно и бедновато. От крестьянского склада да малого достатка имели огород, разводили кур, поросят, козу держали. Перебивались. Нрав у меня был веселый, не то что теперь. Любила свой город, любила учиться, любила петь, плясать, участвовала в художественной самодеятельности. Как-то я даже ездила на конкурс в Москву, и меня жюри премировало за выступление отрезом маркизета на платье, это тогда-то! После десятого класса решила учиться на артистку. Но началась война, и мои планы пошли прахом.

– Вы помните день 22 июня?

»- Конечно. У меня в тот день в парке Лесотехнической академии свидание было назначено с Костей, курсантом из Военно-морского училища имени Фрунзе. Есть в том парке пруд и крошечный островок, и на него, переброшен мостик. Договорились встретиться после обеда. Нагладилась я – и в парк. Жду-жду, а Кости все нет. Вижу, на проспекте люди почему-то группами собираются, говорят о чем-то. Прислушалась: война. Вот и ушла я на свидание, не зная, что не сможет мой курсантик прийти. Больше я его так и не видела.

Война войной, а надо учиться дальше. Школу окончила, пора идти в артистки. И я стада сдавать экзамены в театральную студию. Поступила. Но тут оказалось, что и театр и студия эвакуируются в Алма-Ату. Отец говорит:

– Зачем в такую даль ехать? Война месяца через четыре кончится, опять придется сюда возвращаться. Подожди их тут, поработаешь до осени: как раз к началу занятий они вернутся.

Отец считался у нас человеком многоопытным. И я поступила на «Светлану». Знал бы нала, что через четыре месяца наш город будет в блокаде, а сам отец, опухший от голода, сляжет в постель, чтобы уже никогда не подняться!

Со «Светланы» перешла на другой завод. Как работала, не помню. Помню, одна мысль мучила: где бы добыть чего съестного для матери и отца?

Проработала я до конца декабря, а дальше уже сил не было на завод ходить. Ноги распухли, в валенки не лезут. И с отчаяния пошла как-то на Финляндский вокзал. Там ларек был, где уезжающие из Ленинграда хлебные карточки за десять дней вперед отоваривали. Вот, думаю, получу паек, наедимся досыта, а там будь что будет.

Часа три шла до вокзала. Очередь отстояла, а продавщица не отпускает.

– Знаем, – говорит, – мы таких. Хлеб за десять дней вперед съедите, а потом мрете с голоду как мухи. Нам из-за вас неприятности.

Расплакалась я. А тут подходит военный.

– Тетка, может, чем помочь надо? Ему женщина из очереди:

– Какая она тебе тетка: ей лет восемнадцать только.

А я и правда на старуху похожа была. С голоду опухла. От коптилки все лицо черное, под носом сажа. Пятьдесят лет – не меньше.