Золотые рамы

К тому же старина Адамсон давно переманил меня на камень и железо. Последние два года мы больше задыхались от кислотных испарений — при его-то астме! — чем от масляных растворителей. И Ванда Леопольдовна вечерами накладывала на наши воспаленные лбы мокрые холодные полотенца. Помнится, в мастерской не хватало места для больших и сложных конструкций, созданных нашими руками. Мы выкинули несколько ящиков с набросками, и, уверен, в первую очередь вылетели мои никчемные пробы».

Ванда Леопольдовна осторожно, будто принимала хрупкую драгоценность, взяла письмо и, надев очки, подошла к окну, почти прижалась щекой к давно не крашенной раме и долго шевелила губами, повторяя по нескольку раз каждое слово. Так читают первоклассники слишком трудный текст. Потом она молча отдала письмо Арно, и тот, потирая свои рыжие бакенбарды, видел, что до Ванды Леопольдовны смысл письма не дошел и вовсе.

— Не поняла я...

Арно вздохнул. Ну как объяснить ей поступок мужа, когда сам еще толком не разобрался?!

Арно неопределенно сказал:

— Это насчет картин...

— А-а,— протяжно вздохнула Ванда Леопольдовна и, не спрашивая его согласия, налила новую чашку горячего чая. Арно вдруг встал.

— Пройду в мастерскую...

Ванда Леопольдовна кивнула. Обжигая губы, она несколько раз приложилась к чашке, а потом стала дуть на нее с тихим свистом. У Арно сжалось сердце — с таким же точно свистом дул на чай старина Адамсон...

Сунув руку за стояк двери, Арно привычным жестом врубил ток, и жужжание ламп дневного света наполнило мастерскую. И, только шагнув в нее, Арно понял нелепость своего поступка — вся мастерская сияла солнечным светом, щедро лившимся через огромное, опрокинутое со стены на крышу окно.

После чистенькой и аккуратной комнаты, где пили чай, мастерская показалась необъятной и грязной, но знакомой ему до каждого сколка камня, каждого железного обрезка, из которых старина Адамсон любил вот так, шутя, выгнуть какую-нибудь занимательную штучку.

Без всякого интереса, словно выполнял обременительное поручение, и не больше, Арно прошел к старому сундуку, стоявшему в углу, и сдвинул скрипучую, висевшую на одной петле крышку — сундук наполняли отрепья старого китайского халата. В какое-то мгновение Арно почудилось, что старина Адамсон сыграл с ним злую шутку. Поднял пестрые тряпки и увидел составленные лицом друг к другу разноформатные полотна. Вынул из плотного ряда картин одну наугад. И узнал ее сразу, будто написал только вчера. И ржавое море, обрамленное каймой таких же ржавых валунов, и как бы подернутое ржавчиной балтийское солнце...

Доставая картину за картиной, Арно как бы шаг за шагом отступал в свое прошлое, такое недавнее и такое далекое. За каждым из аккуратно сложенных полотен виделось лицо старины Адамсона, то грустное, то серьезное, то насмешливое. Арно перевернул одно из полотен. Холст был подправлен мелкими адамсоновскими гвоздиками и ладно облегал подрамник. Старик не только сохранил его картины, которые после жестокой критики учителя Арно считал никчемной мазней, но и подготовил к экспозиции, поскольку у «молодого эгоиста» вечно не хватало времени на черновую работу.

Арно машинально сложил все картины обратно в сундук и, как было, прикрыл остатками некогда богатого халата. Со скрипом задвинул крышку и вернулся в комнату. Ванда Леопольдовна по-прежнему сидела за столом. Остывшая чашка чаю стояла перед ней, а сама старушка смотрела в окно и не двигалась. Не обернулась она и на шаги Арно. Она словно забыла, что прочитала последнее послание мужа, забыла, зачем Арно пошел в мастерскую, так и не объяснив ей, что же означает все изложенное в письме.

Арно стало не по себе. Он обнял Ванду Леопольдовну за плечи и тихо сказал:

— Вам бы полежать... День был такой...

— Да, да,— охотно согласилась Ванда Леопольдовна и ушла в свою комнату тихой, плывущей походкой.

Арно еще посидел, прислушиваясь к тому, как скрипит под Вандой Леопольдовной старая деревенская кровать, сохраненная с новобрачья. И подумал, что, пожалуй, опасно хранить старые вещи. Они слишком зримо напоминают прошлое и делают это порой не ко времени.

...Арно не ощущал никакого холода. Он измерз еще там, на кладбище. И сейчас шагал по солнечной стороне улицы, щурясь от яркого света и продолжая опустошенно размышлять о сегодняшнем грустном дне...

«Как же так, старина, как же так? — думал Арно.— Что же сделал ты своим последним письмом?! Хотел, конечно, лучшего. Но лучшего — кому? Мне? А подумал ли, что самое лучшее для меня, если бы ты сдержал слово и выполнил заказ?!»