Кафе открывали в апреле.

Как всякая сдача строительного объекта, дело это было суетное: то внезапно запивал самый трезвенный рабочий-отделочник, то исчезали припасенные заранее крупные, с коваными шляпками гвозди, то мореное дерево, по мнению автора проекта тридцатилетнего художника Арно Сеппа, имело мелкие «глазки» — при неполном освещении они будут придавать дереву грязноватый вид. Но кроме общих строительных забот, у Арно Сеппа было предостаточно и своих личных проблем. Некоторые называли Арно капризным не по таланту человеком, другие употребляли и более резкие выражения. Все это, конечно, создавало перед неминуемо приближающимся сроком завершения работ атмосферу нервозности и вызывало у Арно недовольство тем, что многое получается не так, как бы хотелось...

Стоял ярко-солнечный, пронзительно-холодный весенний день. Обманчивое балтийское небо тянулось к земле теплой голубизной, но где-то у самой земли тепло воровато перехватывал стылый ветер, дувший сильными, затяжными порывами. Он заставлял мужчин поднимать воротники плащей, женщин — двигаться боком в попытке удержать руками вздувавшиеся укороченные юбки.

Арно не ощущал никакого холода. Он измерз еще там, на кладбище. И сейчас шагал по солнечной стороне улицы, щурясь от яркого света и продолжая опустошенно размышлять о сегодняшнем грустном утре.

А каким еще может быть утро, когда провожаешь на кладбище любимого человека? Когда идешь за его гробом мимо пышных кладбищенских памятников, раздражающих винегретной смешанностью архитектурных стилей? Грустное-прегрустное утро... Может быть, и не очень точное выражение, но где найдешь его, точное, когда идешь с похорон такого художника, как старина Адамсон!

«Как же так, старина, как же так? — вопрошал Арно и невольно ловил себя на мысли, что в такую минуту подло думать о делах.— Как же ты мог подвести именно в такой день, когда я, наконец, надеялся хоть как-то отблагодарить тебя за бездну доверия и душевной щедрости, которыми ты одарял меня столь долгие годы? Одарял, когда никто не называл Сеппа серьезным художником и считал святой обязанностью больно пнуть ногой в пах, если сделанное мной в камне или металле не отвечало общепринятому представлению о подлинном искусстве!

Только ты, старина Адамсон, всегда говорил мне слова,— как бы они ни были суровы и горьки,— дававшие силы не бросить все к чертовой матери. Только ты, старина Адамсон, всегда убеждал, что у меня есть две непременные для художника ценности — время и талант — и я сделаю когда-нибудь настоящую вещь. Как же ты мог так подвести меня?! Ведь остались считанные дни до открытия кафе, интерьером которого я грезил два года. Здесь все сделано моими руками. И эти кованые перила, вздымающиеся за дверью. И «Дельфины»— моя самая любимая ковка, которая так нравилась и тебе. И эти медные плафоны...

Лишь одного не будет хватать в этом зале — ни сегодня, ни завтра, никогда потом. Твоих полотен, старина Адамсон, которые ты обещал сделать. Прости, что в такой горький день я думаю не о том, что для меня навечно пропали наши чаепития. В те неспешные и многоспорные вечера мы вместе как бы пропускали сквозь себя тысячелетнюю историю мирового искусства. Тихо входила Ванда Леопольдовна и садилась, растаяв в полутемном углу, и только редкий сочувственный ее вздох несся из глубины старого мягкого кресла, когда ты закашливался после очередного приступа астмы...»

Мысли Арно путались. В голову лезла всякая чепуха. Ничтожные мелочи вдруг становились значительными и как бы подменяли собой то главное, чем был для него любимый старый художник. Но иногда Арно казалось, что главное и заключается в незначительных мелочах, случайно выхваченных памятью из прошлого.

Чем меньше времени оставалось до открытия, тем больше недоделок обнаруживал Арно в зале. Прибыла мебель. И он никак не мог отказать себе в удовольствии хотя бы одним глазом взглянуть на то, что столько раз видел зримо, читая листы своих эскизов.

Ну, а похоронные дела сами по себе не могли заставлять ждать. Он метался днем по различным комиссиям, кладбищенским администрациям, нотариальным конторам, пытаясь прикрыть своей молодостью и энергией растерявшуюся в горе Ванду Леопольдовну. А ночью, до утра, монтировал над столиками замысловатые светильники.

Он почти не спал. Разве можно назвать сном ту пару часов тревожной дремоты на составленных друг к другу им самим же придуманных кожаных креслах с неестественно высокими спинками? Высокие спинки кресел — его находка. И он очень гордился ею. Высокие спинки делили зал на уютные кабины, скрадывая количество посадочных мест и, правда, тем самым уже сейчас порождая противоречие с будущим финансовым планом.

Когда Арно устало падал на кресла, он чувствовал себя в неверном свете переносных рабочих ламп как бы лежащим на дне глубокого ущелья, из которого нет выхода. И только внутренняя тревога помогала находить этот выход, каждый раз заставляя Арно просыпаться буквально за минуту до появления рабочих.

Старина Адамсон умер внезапно. Хотя как может быть внезапной смерть человека, которому почти семьдесят и когда паралич уже отобрал у него часть жизни? Большой жизни, за которую он успел создать столько прекрасных и удивительных вещей: картин, скульптур, поковок, уникальных украшений...

Просто Арно внезапно узнал о смерти.

В то утро он вспомнил о старом художнике, лишь наткнувшись на длинный продолговатый ящик, в котором, знал, лежали четырнадцать массивных золотых рам для картин старины Адамсона. Арно спустился вниз и из автомата позвонил... И услышал, что старик умер час назад...

Арно не бросился бежать в маленький ветхий дом, который всегда выглядел лишь придатком длинного просторного сарая, служившего Адамсону мастерской. Арно не бросился бежать в маленький ветхий дом, потому что вдруг осознал бессмысленность любой спешки. Он вернулся в зал и, усевшись в кресло, долго сидел, глядя на голую стену, оставленную им под картины Адамсона.

Никто не мог в свое время уговорить своенравного старика взяться за этот заказ. Адамсон не терпел заказной работы. Он никогда не думал о месте для вещи, которую делал, глубоко убежденный в том, что где-то все равно найдется место, если сделал стоящую вещь. Каждый раз, когда Арно заводил со стариком разговор о картинах, Адамсон надувался; сопел и отмалчивался, будто тот делал ему больно, а он терпел, как только могут терпеть старые люди, приученные к этому нелегкому умению долгими годами жизненных испытаний.

Арно уже отчаялся уговорить старика и почти смирился с мыслью, что придется отказаться от заманчивой идеи щедрым, интересным заказом хоть как-то отблагодарить своего учителя.

В тот памятный вечер старик был необычайно оживлен. Постоянно шутил, остро, метко. Сам начал разговор о заказе, и Арно не поверил своим ушам, когда старик Адамсон сказал:

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.