Капитан Семиоков, поднявший алое знамя над заводами района Веддинг в Берлине, в следующую минуту был ранен.

Автоматчики роты Семиокова и санитарка Наташа Лоцманова, доставившая это знамя из Сталинграда да так и оставшаяся при дивизии, видели, как с чердака противоположного дома блеснуло пламя автоматной очереди, как покачнулся капитан и медленно пополз по крутой черепичной крыше, цепляясь за выщербленные красные квадратики, всё убыстряя движение. Только одна Наташа вскрикнула от испуга. Привыкшие к опасностям войны солдаты мгновенно разделились на две группы, одни бросились вверх по пожарной лестнице на помощь капитану, другие устремились в соседний дом, из которого обстреляли Семиокова.

Но знамя, сталинградское знамя, подарок прославленного города, продолжало развеваться над кварталами Веддинга, одинаково видимое из всех точек осаждённого Берлина. Оно возвышалось над самым высоким зданием Веддинга, над банковской конторой Геринг-верке, трепеща на ветру над поверженным городом, в котором ещё продолжался бой, но бой уже безнадёжный для немцев. Тем не менее, немцы перенесли на здание, над которым пылало знамя, пушечный огонь из центральных районов города, стремясь, во что бы то ни стало, сбить этот величественный символ победы.

К тому времени, когда автоматчики Семиокова забрались на крышу, где, уцепившись за поломанный парапет, лежал капитан, шрапнельные дымки сменились частыми ударами бризантных снарядов, рвавшихся и в стенах дома и на улицах. Автоматчики, спускавшие капитана, были на половине лестницы, когда снаряд разворотил весь угол крыши. Тяжёлая пыль и обломки кирпича скрыли от глаз медленно двигающихся людей. И тут Наташа вскрикнула вторично. Фельдшер из медсанбата, вызванный на помощь капитану, неодобрительно поглядел на неё, но промолчал. Так был жалостен её взгляд, так устремлена к лестнице худенькая фигурка, так побледнело узкое, продолговатое лицо, похожее на старинные иконописные лики, с гладкими волосами, убранными под белую повязку, что пожилой скептически настроенный фельдшер только крякнул. Но и он, и два санитара, и несколько автоматчиков знаменосного взвода, ожидавшие капитана, поняли: испуг Наташи относился только к Семиокову. И те, кто был постарше, как фельдшер, позавидовали капитану, а те, кто был помоложе, погрустнели, вспомнив о своём далёком счастье.

Из подъезда, куда солдаты перенесли капитана Семиокова, было видно знамя, гордое, справедливо прекрасное, которое не могли взять ни снаряды, ни зажигательные пули, очередями ложившиеся вокруг него. Оно было видно со всех концов Берлина и вызывало ужас у немцев, радовало сердца русских солдат, сзывало разноплеменных рабов, что прятались в подвалах, выжидая, пока советские войска очистят город. Эти пленные, лишённые родины и свободы, стали по одному и группами пробираться в Веддинг, увидев алое знамя над районом.

В алых складках этого знамени словно всё ещё хранились отблески сталинградских пожаров тех дней, когда рабочие батальоны Сталинградского тракторного завода вышли с ним на защиту своего города. Над ним трудились огрубелые руки работниц в часы, когда враг подходил к Волге. Оно было освящено на заводских митингах, под ним принимали присягу защитники русской твердыни. И когда в памятные февральские дни тысяча девятьсот сорок третьего года враг был разбит под Сталинградом, первый митинг в разрушенном, но свободном городе постановил передать это знамя гвардейской дивизии - лучшей из тех, что защищали Сталинград.

Дивизии были уже под Ростовом, они дрались в Сальских степях, когда делегация Сталинграда догнала фронт. Сталинградцы, сами того не подозревая, задали трудную задачу командующему фронтом. Какая из его дивизий была лучшей в грозных боях? Разве легко ответить на этот вопрос? Но и просто передать знамя одной из дивизий было не в характере генерала. Он принял алый стяг, и знамя хранилось в штабе фронта, и все солдаты знали, что настанет час, когда лучшие и смелейшие бойцы ворвутся в Берлин, и тогда им поручат поднять это знамя над побеждённой столицей врага. Знамя стало живой легендой, его выносили к дивизиям, встречающим пополнение, оно присутствовало при торжестве присвоения гвардейского звания и вручения орденов подразделениям за великие победы наступления. И Наташа Лоцманова осталась в армии, где хранилось знамя. Вместе с этой армией прошла она путь от Сталинграда до Берлина, словно хотела стать свидетелем того, как знамя, привезённое ею, будет поднято над немецкой столицей достойной рукой.

Но со временем случилось так, что молодая девушка избрала одного человека, которому отдала бы знамя вместе со своим сердцем немедля, потому что капитан Семиоков казался ей самым лучшим, самым смелым, самым достойным. Рота капитана Семиокова первой ворвалась в городские кварталы Берлина - и не было человека счастливее Наташи. Все сбывалось так, как мечталось ей долгими днями боёв. И хотя она никому и никогда не говорила о своём выборе, девичьи глаза вдруг оживлялись сиянием, трепет рук и губ выдавал её тайну.

Но было одно обстоятельство в этой беспомощной девичьей любви, которое с первого дня отдаляло Наташу от капитана Семиокова. Капитан прославился бесстрашием и великолепной смелостью в бою, а Наташа, воюющая уже третий год, не совершила ни одного из тех подвигов, которые, как думала она, могли бы сравнять её с этим мужественным человеком. Вся её работа представлялась ей простой и не стоящей внимания, тогда как боевой труд капитана, да и не только капитана, а и любого бойца, казался ей необычайно смелым, несравнимым с её заботами о раненых, с её беспокойством о банях и прачечных, о чистых водоёмах на привалах - со всем обыденным делом ротного санитара, о котором редко пишут в газетах. И она могла только думать о капитане, только в одиночестве называть его по имени. Бывают такие натуры, которым вся своя жизнь кажется простой и неубедительной, тогда как чужая возникает в виде сказки.

Было около десяти часов утра. Наступила та относительная тишина боя, когда по звукам понятно, что всё идёт хорошо, и потому можно не прислушиваться к ним. Наташа стояла рядом с Семяоковым, молча, робко поглядывая на него, а он сердито смотрел на повязку, спеленавшую руку, словно держал на груди толстого младенца. Он был сердит и зол на окружающих: всегда бывает несправедлив человек в первые минуты после ранения. Наташа знала, что это обычная вещь, случающаяся с каждым здоровым человеком, который вдруг ощутил себя беспомощным. Но каждому она могла что-нибудь сказать, успокоить его, пристыдить, а капитану она боялась что-нибудь сказать, чтобы не выдать себя. А он, как нарочно, всё время обращался к ней со своими резкими вопросами, недовольный её краткими, тихими ответами.

- И долго вы меня продержите, Наташа? Ну, что вы молчите?

- Не знаю, товарищ капитан.

- Всегда вы не знаете! Знаете только резать да кромсать! Ведь скоро война кончится, что же, я так и пролежу в госпитале?

- Не знаю, товарищ капитан...

- Ах, какая вы неловкая! Даже утешить человека не умеете, ну соврали бы что-нибудь, что, мол, завтра вас отпустят, а вы как воды в рот набрали...

Наташа опустила голову низко-низко. Капитан вдруг поднял лицо к ней и увидел слёзы. Он резко выпрямился, с усилием вспомнил что-то, побагровел от смущения и отвернулся. И, уже не видя её лица, сказал глуховатым голосом:

- А вы не сердитесь, Наташа, я ведь не чай пить пришёл. Вот война кончится, тогда я непременно к вам в гости приду, будем пить чай и говорить спокойным голосом. Тогда вы мне обязательно скажете, как вы на меня сегодня обиделись. Скажете ведь?

- Скажу, - тихо ответила Наташа.

- Мы тогда обо всём поговорим, - утешающим голосом сказал капитан, словно он должен был успокаивать раненого, а не она.

Наташа подняла голову. Семиоков вдруг заметил, что у неё необычайно лучистые глаза, словно в них отражено небо, хотя в подъезде, где лежал капитан, пристроенный на широкой немецкой кровати, было темно и сыровато. С неожиданной нежностью подумал он об этой милой и скромной девушке, всегда сдержанной со всеми, а с ним особенно. Вспомнил дружеские шутки товарищей о том, что Наташа влюблена в него и потому избегает показываться на глаза, и решил, что действительно глаза девушки такие правдивые, что ей трудно скрывать свои мысли. Капитану было двадцать пять лет, война сделала его грубым по необходимости, но в этот миг он вдруг пожалел о своей грубости и почему-то подумал, что вот война кончится и ему трудно будет просто и нежно говорить с девушкой.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.