В те периоды общественной жизни, когда критическое начало, анализирующее жизнь, оценивающее ее, пересматривающее устои, становится принципом мышления, как быть критике? Не долг ли ее и не прямая ли обязанность, не пренебрегая узкопрофессиональными интересами, взять инициативу на себя — инициативу прямого, открытого разговора о жизни и искусстве? Может быть, о жизни больше, чем об искусстве. И отнюдь не забывая о страсти, темпераменте и умении сопоставить жизнь и искусство без оговорок, экивоков, подмигиваний читателю. А пока иную статью можно написать, не выходя из библиотеки. Это и немудрено — за последние годы литературно-художественная критика стала «обслуживающим персоналом» искусства, в особенности искусства театрального.

Надо сказать, что положение театрального критика еще более трудно, чем критика литературного. Ведь его социальный авторитет несопоставим с удельным весом того, о ком он пишет. Средства массовой информации сделали актера театра «кино»- или «телезвездой», в то время как «королей репортеров» среди театральных критиков нет. Обязанность «воздействовать на искусство» приходит часто в противоречие с его возможностями. Сравните известность среднего актера, несколько раз снявшегося в кино, с «неизвестностью» самого уважаемого театрального критика. Любые нарекания, высказанные в адрес маститого режиссера, далеко не всегда бывают поддержаны коллективом, который за ним стоит. Так зачем создавать конфликтную ситуацию, когда овчинка явно не стоит выделки? Вот критика и сдавала год за годом позиции даже по отношению к создателям искусства. Еще «мягче» были суждения о жизни. Вернее, о ней мы просто старались забывать — «доходней оно и прелестней».

Вот и получалось, что попытка искренне высказать свое убеждение, что наш театр сейчас движется по инерции, что театральная среда засорена эгоизмом, тщеславием, что распадаются былые коллективы — «Современник», Московский драматический театр на Малой Бронной, что театральная молодежь — актеры, режиссеры, драматурги, критики — зачастую не находит поддержки, выходит на авансцену тогда, когда перестает быть молодежью, что организационные и творческие принципы многих руководителей театров безнадежно устарели и морально сомнительны, вызывала достаточно агрессивную реакцию деятелей театра (вплоть до жалоб в руководящие инстанции) да и глухое раздражение коллег. И тех, и других понять можно, ведь слишком часто в последнее время старались скрыть, замолчать куда более тяжкие грехи, чем неудачный спектакль в прошлом хорошего режиссера.

А эта телефонная критика! Сколько блистательных рецензий, ярких памфлетов, острых фельетонов произнесено по телефону, и как же часто они отличались от того, что можно прочитать в газете и журнале. Так рождается профессиональный цинизм. Один из умнейших современных театральных критиков, узнав, что я иду на очередную премьеру, сказал: «Только не читай мою рецензию, я там все наоборот написал». Я-то не прочитал, а как быть тем, кто прочитал? Ведь всех читателей не предупредишь... Впрочем, не потому ли так мало читателей у театральных критиков?

Сейчас положение меняется. Если на XXVII съезде КПСС четко говорилось о том, что в нашей жизни 70-х — начала 80-х годов наряду с хорошим было и плохое, значит, и подобная оценка искусства, в частности искусства театрального, не должна вызывать негодования в театральной среде. Если критика хочет и впрямь воздействовать на искусство, то без ощущения тесной связи с живой жизнью, протекающей за стенами театров, библиотек, редакционных кабинетов, научных учреждений, ни о каком воздействии и речи идти не может. И если мы хотим, чтобы в театральной среде тон задавали не театральные бобчинские, не дамы просто неприятные и дамы неприятные во всех отношениях, разносчики театральных сплетен и создатели фиктивных репутаций нужны критики-публицисты. Летом минувшего года я встретил знакомого лесника. Когда-то, встречая его в лесу в форме и при оружии, я добрый час толковал с ним. Тема была одна: собаки. Он знал всех собак в округе, их клички и повадки и не без юмора и словесной меткости делился наблюдениями. С каждой новой встречей он все чаще стал жаловаться на здоровье. Причину угадать было нетрудно — в любое время дня от него на весь лес разило перегаром. Теперь он был без формы, по-прежнему жаловался на боли, еще сильнее на то, что его уволили с работы. Страшнее всего были глаза. Потухшие, остановившиеся, бессмысленные, в которых мелькали искорки, лишь когда зашла речь о прежней собаке. Не таким ли написал Буслая А. Дударев в пьесе «Порог»? И сколько же литров «бормотухи» нужно было выкачать из местных ларьков, где спиртное до лета 1985 года было основой выполнения государственного плана да еще и личного обогащения продавцов, поскольку продавалось оно чуть ли не круглосуточно!

«Кончилось то время, когда за водку можно было достать все!» — торжественно воскликнул недавно кто-то из местных активистов. Я бы сказал осторожнее. Социальная психология достаточно устойчива, она не меняется за несколько месяцев.

Недавно опубликованная повесть И. Васильева «Депутатский запрос», посвященная столкновению разных типов руководства, заканчивается знаменательной фразой: «Стремутка не сумеет управлять по-новому, Глыбин не хочет жить по-старому». Основной конфликт времени сформулирован предельно четко — сколько еще стремуток прочно сидят на своих достаточно ответственных местах, сколько еще «какбычегоневышлистов» из недавнего стихотворения Е. Евтушенко всеми отработанными демагогическими приемами будут стараться сводить к нулю любое начинание.

Отрадно, что лучшие спектакли последнего времени, такие, как «Серебряная свадьба» во МХАТе, «Говори» в Театре имени Ермоловой, «Статья» в ЦАТСА, «Диктатура совести» в Московском театре имени Ленинского комсомола, движимы стремлением трезво и откровенно смотреть правде в глаза, и без них куда как беднее была бы наша сцена. Ведь спектакли, всерьез говорящее о современности, идут десятилетиями, а парадные восторги, звучащие со сцены, умирают мгновенно. И не потому ли из спектаклей, поставленных к XXVI съезду КПСС московскими театрами, больше половины не дожило до XXVII съезда!

Вообще еще недавно многие театры предпочитали о современности впрямую не говорить. В особенности трудно обстоит дело с пьесами о молодежи и подростках. При всех несомненных достоинствах пьесы М. Рощина «Валентин и Валентина» все же потому она пятнадцатый год идет во МХАТе и, верно, доживет до тысячного спектакля, что заполняет собой чувствительную пустоту — отсутствие пьес о молодежи, о студенчестве, о молодых рабочих, о подростках. То, что за пятнадцать лет изменились быт, язык, поведение, сместились конфликты, спору быть не может, но зритель нуждается в витамине — «спектакль о молодежи» и готов получать его, даже когда срок годности лекарства явно истек. А давайте совершим экскурсию по театральной Москве и посмотрим, где мы встретим молодого героя.

Московский драматический театр на Малой Бронной. И.Дворецкий «Человек со стороны». Пьеса, отражающая ситуацию конца 60-х годов. Ее главному герою в жизни сегодня лет пятьдесят, и он, наверное, занимает должность заместителя министра или министра.

Театр имени Станиславского. А. Вампилов «Прощание в июне». Пьеса написана в начале шестидесятых годов. Сегодня ее герою под пятьдесят, он, наверное, сменил своего тестя на посту ректора.

МХАТ. А.Гельман «Заседание парткома». Пьеса отражает ситуацию середины семидесятых годов, бригадиру Потапову сейчас под шестьдесят, он, наверное, стал парторгом завода, его напарнику Жарикову — единственному молодому герою пьесы — сейчас под сорок, он стал бригадиром. Кто пришел ему на смену в жизни и в театре?

Театр имени Маяковского. В. Арро «Смотрите, кто пришел». Ситуация порождена действительностью рубежа 80-х годов. Одному из персонажей, Льву Шабельникову, сейчас лет пятьдесят, и он уже не собирается писать диссертацию, а парикмахеру Кингу, его деловым партнерам, бармену и банщику лет по сорок, дачи они уже купили, торговые 70-е годы и тяга к красному дереву помогли им в этом.

Кстати, о даче.

Стоит появиться новому драматургу, и мы ищем литературные, а не жизненные истоки его творчества. Вампилов — от Чехова или Гоголя, а те, кто позже, — поствампиловские. Появляется В. Арро, и его родословная ведется от «Вишневого сада», а не от повседневных наблюдений. Все мы, критики, мастера «задорного цеха», время от времени переходящие в цех «задиристый», любим устанавливать писательскую родословную драматурга от недостатка жизненных впечатлений или из опасения поделиться ими. Куда проще по дороге домой из театра, из библиотеки, после очередного заседания сочинить очередное генеалогическое древо драматурга, чем указать на прямую связь его пьес с современной жизнью.

И если улучшение быта становится одной из политических задач времени, то изображение его, а значит, и знание не может быть вне профессиональных обязанностей не только драматурга, но и критика-публициста.

Перестройка сознания неминуемо должна сказаться на отношении к так называемой бытовой драме. Изображение в пьесе быта, а тем самым и бытовых неурядиц зачастую квалифицируется критикой как уход драматурга от социальных проблем. Отсюда-невольно вытекает абсурдная мысль, что быт внесоциален. Словом, если драматург напишет пьесу о заводе, выпускающем автобусы, то он молодец, а если ему взбредет в голову зарисовать поведение людей в автобусе, его пьеса попадет в разряд сомнительных.

Я позволю себе описать эпизод, который сам наблюдал 14 августа 1985 года на станции Перхушково Белорусской железной дороги. Начну с того, что я сел в запоздалую электричку. Кому приходилось ездить в опоздавших электричках, тому и строчки Б.Пастернака про «горячую духоту вагона» покажутся лакировкой действительности. Но вот я на станции, до отхода автобуса всего двадцать минут. А тут еще через несколько минут подъезжает другая электричка, и появляется мой друг Гена. Совсем хорошо: с добрым знакомым скоротать двадцать минут — одно удовольствие. Но Гена меня насторожил. Оказывается, вчера в это время отменили - три рейса, и люди, просидев час на августовском солнцепеке, штурмом брали автобус, — мол, не случится ли и сегодня такое. А Гена каждое утро встает в 5.30, чтобы успеть на первый рейс. Я думаю, любой читатель согласится, что тут и пятнадцать минут дороги после рабочего дня покажутся долгими. А, кроме того, у Гены с собой был кефир, который он вез годовалой дочери Маринке. Опасения Гены подтвердились, одна за другой подъезжали электрички, один за другим отменялись рейсы автобуса, вместе с асфальтом накалялась атмосфера, тем более, что в десятке метров стоял автобус №30, а в нем сидел шофер. Шофер сидел, автобус стоял, а не ехал. И когда невнятный ропот пассажиров перешел в мощный хор протеста, в котором начали выделяться и истеричные нотки, шофер вдруг лихо подъехал к остановке и открыл двери автобуса. Как мы попали в автобус, сколько ссадин, отлетевших пуговиц, сколько душевных царапин и шрамов на нервной системе ежедневно получают люди, едущие с работы или на работу, — этого не опишешь. И если люди приезжают на работу раздраженные, опоздавшие, мятые, взъерошенные, то это, во-первых, не всегда только их вина, а во-вторых, далеко не личная, а острая социальная проблема.

Я думал о том, что пьесу болгарского драматурга С. Стратиева «Автобус» в свое время недооценил. И вспоминал, как восхищала меня точность транспорта в пригородах Берлина. А почему у нас нельзя? Ведь все Маринки нашей страны имеют право на то, чтобы их папы приходили к ним радостными и спокойными, а не усталыми и измученными, тем более, что им предстоит еще не одно испытание. Их ждут переговоры с каким-нибудь Иванычем или Петровичем по поводу починки забора или крыши. И не в том беда, что Иваныч заломит цену несусветную, а в том, что его «команда» — «архаровцы», как прозвал эту новую породу людей В. Распутин в повести «Пожар». «Архаровец» сделает забор из уворованных государственных средств, да еще сделает скверно, так что через год придется звать Петровича «сотоварищи», а те и вовсе напакостят да еще прихватят с собой что плохо лежит или висит.

А спустя неделю, 21 августа 1985 года, я съездил километров за семь в деревню Уборы. Дивное по красоте место само по себе, оно еще украшено церковью конца XVII века. Редкий памятник, «нарышкинское» барокко, проезжающим по Рублево-Успенскому шоссе она хорошо видна и радует глаз. Едва ли не десять лет она реставрировалась, три года назад реставрация закончена, и если подъехать к ней, то можно узнать, что строил ее крепостной Яков Бухвостов, что она охраняется государством... Но как охраняется? Весь низ этой церкви давно расписан всеми кому не лень и кому не стыдно оставить после себя такую память. 21 августа появилась еще одна надпись: «Света, Алена (и ряд девичьих имен). Дружба навеке» (орфография Светы и Алены). А на следующий день я прочитал в газете «Советская культура» от 22 августа 1985 года статью о том, как грабили церкви, жгли редчайшие иконы. Нет, в церкви Спаса в Уборах грабить нечего, три года назад меня пустили внутрь — все пусто и голо. Но если памятником иконописи она уже не является, то ведь как явление архитектуры она и впрямь уникальна. Крепостной Яков Бухвостов не писал слов про вечность, может быть, он и вообще не умел писать, но построил если не на века, то, во всяком случае, на три века. Может быть, можно защитить его память от тех юных «умелиц», что не знают, ни как пишется слово «навеки», ни что это такое? Я почему-то и в их дружбу не верю. Ехал обратно и все пьесу «Вагончик» Н. Павловой вспоминал, где вчерашние подруги устраивают дикую драку. А кстати. Нет ли какой-то странности в том, что наиболее интересные пьесы последнего времени (крайне немногочисленные) посвящены трудновоспитуемым подросткам, находящимся на грани преступления или даже эту грань преступающим? Это не в упрек Н.Павловой, А.Аграновскому, Ю.Щекочихину, пришедшим в драматургию из журналистики, принесшим в театр свой опыт и дыхание жизни. Это скорее вопрос к профессиональным драматургам. Как живут те подростки, которые преступниками не становятся, идут на завод, на стройку, поступают в институт? Что они делают? Играют в «Жестокие игры»?

• Страницы:
• 1
• 2
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.