Все то, чем особенно дорог нам Пушкин было сглажено, искажено, затушевано при помощи великолепной ретуши.

А так как письма и рукописи Пушкина, в которых вскрывается его подлинный облик, были читателям еще не известны, так как в его биографии, составленной Плетневым, не было ни словом упомянуто ни о его ссылке, ни о его дуэли с Дантесом (вообще эти два обстоятельства, позорящие царя и дворцовую знать, и в дальнейшем затушевывались очень усердно), у тогдашнего читателя к сороковым и пятидесятым годам не могло не сложиться чрезвычайно упрощенного представления о Пушкине как о типичном реакционно-дворянском поэте, ревностном охранителе феодальных основ государства.

В пятидесятых годах, несмотря на то что о Пушкине появились в печати более обширные сведения, это упрощенное представление о нем не только не рассеялось, но, напротив, окрепло. Пушкиным всецело завладели эстеты дворянского лагеря и для своих классовых надобностей стали вычитывать в Пушкине то, что было им в ту пору нужнее всего, – «мудрое примирение с действительностью», «радостное приятие всего существующего», то есть отказ сладкострунного лирика от какой бы то ни было борьбы за социальную правду.

«Пушкин, – говорил, например, критик Дружинин, – успокоительный гений, глядевший на жизнь с приветливостью, возбуждая светлые улыбки собратий и своей веселостью усиливая радость счастливых».

Из его слов выходило, будто «божественно-сладкозвучный», «солнечный», «жизнерадостный», «ясный», «успокоительный» пушкинский стих сам по себе исключает социальную боевую тематику. С ним был вполне солидарен его ближайший соратник, первый пушкинист того времени П. В. Анненков, который в ОБОИХ – часто превосходных – писаниях о Пушкине окончательно утвердил в сознании читателя образ сладкострунного гения, высоко парящего над всякой житейщиной.

Вот каким представлял себе Пушкина средний читатель в ту пору, когда формировалось дарование Некрасова.

Была у этого мифического Пушкина сороковых и пятидесятых годов еще третья особенность, которая в настоящее время кажется нам наиболее далекой от истины.

В ту пору в Пушкине видели только романтика. Зрелый Пушкин, Пушкин-реалист, разрушитель дворянской эстетики, для тогдашнего читателя не существовал совершенно. Считалось, что, обратившись к грубому крестьянско-мещанскому стилю, Пушкин стал вообще неудачником. В нем видели, так оказать, тенора русской поэзии, который к концу своей жизни охрип, и этот «охрипший» Пушкин – Пушкин «Сказок», «Домика в Коломне», «Повестей Белкина» – ощущался как исписавшийся автор, недостойный былого внимания.

Когда читатель сороковых и пятидесятых годов произносил имя: Пушкин, он отнюдь не связывал с этим именем демократического тяготения к «низкой действительности», к «низкому», «грубому», «фламандскому» стилю. Напротив, Пушкин казался ему высокопарным поэтом, оторванным от какого бы то ни было конкретного быта. В памяти у читателя запечатлелись знаменитые строки:

«Мы рождены для вдохновенья, Для звуков сладких и молитв», –

и читателю мерещилось, что в этом двустишии – весь Пушкин.

Вот с таким-то фальшивым, фантастическим Пушкиным, которого дворянская Интеллигенция сороковых и пятидесятых годов попыталась сделать своим знаменем, с ним-то и боролся Некрасов. Этому лже-Пушкину он всегда противопоставлял свой, некрасовский стиль, свой, некрасовский сюжет, свое, некрасовское отношение к миру.

А подлинного Пушкина, того, которого мы знаем теперь, он любил неистощимой любовью.

Еще юношей Некрасов раздобыл запрещенное стихотворение Пушкина «Вольность», и, по его словам, это стихотворение взволновало его «как выстрел в непроглядном тумане».

В его бумагах мне посчастливилось в свое время найти три стиха, посвященные этой пушкинской «Вольности»:

«Хотите знать, что я читал? Есть ода у Пушкина. Названье ей: «Свобода». Я рылся раз в заброшенном шкафу...»

Очевидно, в дальнейших стихах он хотел прославить эту оду, столь близкую ему по своей испепеляющей ненависти к «увенчанным злодеям», «тиранам», «бичам и железам».

Эта ода на всю жизнь определила его отношение к Пушкину. Пушкина он считал раньше всего гуманистом, свободолюбцем, человеком великого сердца. Именно таким вывел он Пушкина в «Русских женщинах», изображая, как поэт напутствует декабристку в Сибирь «с любовью, с тоской бесконечной, с участием брата», с глубоким сочувствием к «жертвам декабрьского дела». Пушкин у Некрасова говорит декабристке:

«Поверьте, душевной такой чистоты, Не стоит сей свет ненавистной! Блажен, кто меняет его суеты, На подвиг любви бескорыстной!»

Здесь сказалось преклонение Некрасова не только перед поэзией Пушкина, но и перед его вольнолюбием, перед его человечностью.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.