Взрослые мысли девятиклассника Рябинкина

Но ведь он не врал – он в самом деле с удовольствием возился с младшим братишкой, и если мама просила с Антошкой посидеть, он не отказывался: не столько потому, что был примерным сыном, сколько оттого, что не видел в этом никаких особенных со своей стороны жертв.

Володя понимал бабушку – она переживала мамин и папин разлад и винила во всем невестку. Он понимал папу – с каким ревнивым вниманием он выслушивал все, что касалось нынешнего Володиного житья-бытья. Он понимал маму – ей хотелось доказать, что она достойна любви, счастья и что у нее это наконец получилось, да! Он понимал даже младшего своего братишку, возился, играл с ним как равный – ни мама, никто вообще не умел так.

Все он понимал, только когда пытался выразить свои мысли, чувства словами, выходило не то, не так. Он усвоил выражения взрослых, но когда ими пользовался, получалось как на маскараде – не по росту, чужой, нелепый костюм.

Он сам однажды это обнаружил, и казаться старше своих лет вдруг перестало быть интересным.

Раньше он всегда стремился к обществу взрослых, с жадностью вслушивался в их разговоры. А теперь, сам не зная почему, стал опасаться услышать, узнать то, что для него не предназначалось. Бывало, ему уши хотелось заткнуть: мама была такой доверчивой, такой беспечной – говоря по телефону, она не закрывала дверь в комнату.

Ему вдруг стало казаться, что какой-то из разговоров принесет нехорошие новости, а с ними перемены жизни... Нехорошие. Он выходил с Антошкой гулять. Братишка еще не научился говорить, а Володя не ощущал в разговоре никакой потребности. Они шли, держась за руки, молча, и молчание их было серьезным, наполненным, без какого-либо следа скуки или неловкости, как это случается у взрослых.

Володя не делал вид, что с братишкой он на равных: ему действительно нравилось лепить снежную бабу, нравилось бросать крошки хлеба воробьям – он целиком на этом сосредоточивался, и ничто его не отвлекало.

По бульвару шли двое: ясельный возраст одного угадывался сразу, другой, в меховой шапке, в пальто, перешитом из тулупа, мог показаться уже взрослым – мог показаться даже молодым отцом. Володя забавлялся такими мыслями. Но тут же отвлекался от них, потому что Антошка норовил ступить в лужу, а в валенках без галош простуда была бы ему обеспечена. Володя сурово отчитывал младшего брата: ведь он нес за него ответственность. Ответственность, пожалуй, это теперь было для него наиболее ясное чувство.

Но можно ли сказать, что, именно осознав ответственность, он почувствовал себя взрослее? Ну, не совсем...

Никогда раньше Володя не цеплялся так за сыновние свои обязанности: безропотно отправлялся в магазин за продуктами, или в химчистку, или в прачечную. Он выказывал невиданное послушание, и взрослые дивились на него. «Как же тебе повезло! – восклицали подруги мамы. – Ведь обычно в их возрасте ничего не допросишься. А тут...» Мама гордо, но в то же время с заметным недоумением отвечала: «Вот, говорят, воспитание, воспитание... Пожалуйста, никто не воспитывал – сам вырос, можно сказать...»

А Володя в булочной, в прачечной просто чувствовал себя куда уверенней, безопасней, чем в родном доме, где не спрячешься, где повсюду звенел высокий голос мамы.

Однажды он услышал ее разговор с подругой. Та сказала: «Пойми наконец, это главная твоя ценность – дети. И может быть, единственная». – «Единственная?» – переспросила мама. И по тону ее легко было догадаться, что она не готова, не хочет поверить: мол, только дети, и все.

Володя носил сорок третий размер обуви, тогда как муж мамы Коля – тридцать девятый. Когда они шли всей семьей по улице. Володя был самым большим и будто бы самым главным. Он усмехался этой мысли про себя. А мама все время путалась: то обращалась с Володей как с маленьким, то вдруг как со взрослым – будто не помнила, сколько ему на самом деле лет.

Володя знал, что некоторые его друзья-приятели неустанно и даже, можно сказать, с азартом высматривают недостатки в собственных родителях, вероятно, рассчитывая, что, опровергнув авторитеты, добьются вольности, свободы. Не подчиняемся, мол, никому... Володя не разделял подобные устремления. Ему хотелось порядка. Он ставил в передней свои ботинки очень ровно, пятка к пятке, носок к носку, но ему хотелось, чтобы порядок распространялся и дальше – на взаимоотношения в семье. И он не стал бы доискиваться до скрытых пружин, не стал бы ломать себе голову, разгадывая тайные чьи-то побуждения – пусть бы все было просто, ясно, по правилам, к которым с детства приучили его.

Зачем мама из всесильной, всезнающей превратилась в ту, что постоянно нуждается в снисхождении? Ей некогда, она бпешит, она постоянно опаздывает. Глядит на сына рассеянным взглядом и, кажется, не видит его: «Володя, за хлебом сбегаешь?» Он в это время сидит, делает уроки. Но встает. Потому что уж очень неуверенный тон у мамы, точно она сама не знает, можно ли, нужно ли его о чем-то просить. И выражение лица растерянное. Володе не нужно гадать, он и так знает: мама с Колей поссорились. Что ж, он встает...

Какой смысл подсматривать, подглядывать, изучать недостатки родителей, когда они так очевидны, можно сказать, на поверхности? Ведь сами родители ничего не скрывают, не хотят, не умеют скрывать – и их жалко.

Но это не та жалость, что испытываешь, когда, к примеру, Антошка упадет, расшибется, заплачет – жалость, от которой теплеет в груди. Нет, тут будто внутри у, тебя что-то защемило и ноет, и саднит, и очень нехорошо, тошно. Жалеешь... Но при этом почему-то обидно за себя. Не хочешь их винить, и все же протест какой-то – ну что это, зачем? Странное вообще ощущение – любишь, но как бы слабеешь от этой любви. Все про каждого понимаешь, а вместе выходит, будто разламывает тебя на куски. Все вместе родные, и все по отдельности. И ты один...

Самая любимая, наверно, – конечно! – мама. У нее глаза всегда либо удивленно-испуганные, либо радостно-удивленные. И она все говорит, говорит... Потом вдруг: «А ты чего молчишь, Володька?» Улыбнешься – что отвечать-то? А она подозрительно: «Трудно с тобой. Все что-то скрываешь».

А что скрывать-то? Придешь из школы, ботинки снимешь, поставишь в передней под вешалкой, ровненько, пятка к пятке, носок к носку, войдешь в комнату, взглянешь – все ясно. У них лица такие, все написано. Уйдешь к себе, дверь прикроешь. Но ведь мамин голос...

– Он две ночи не ночевал! – кричит она в телефон подруге. – Подробней? Подробней не могу, дети рядом. Думает, если на мне два пацана, так я никуда не денусь. Посмотрим! Да господи, все такие... Нет, это только при личной встрече. Сейчас не могу. Ноты понимаешь... Если бы не дети, я бы ему показала! Но ведь я прежде всего мать...