И сам себя несу я,

            Как жертву палачу.

Кипящее от еле сдерживаемой страсти стихотворение – дань внезапно нахлынувшей краткой любви к молодой актрисе Александрийского театра Ольге Арбениной-Гильдебрандт. «В черном бархате советской ночи, \В бархате всемирной пустоты» - это пылкое чувство у Мандельштама вскоре сошло на «нет», оставив нам на память о себе изумительные стихи. А напоминанием об очень важном пребывании поэта в Петрограде в 1920 году сохранились афиши концертов, где имя Мандельштама стоит рядом с именами Гумилева и Блока.

В марте 1921 года Осип Эмильевич сумел, наконец, выбраться из Петрограда в Киев, к жене. «Он приехал за мной… прочел мне груду стихов и сказал, что теперь уж наверное увезет меня… Через две-три недели мы вместе выехали на север. С тех пор мы не расставались».

Больше года носило их, словно листья на ветру, по просторам разрушенной, голодной страны. Тщетные попытки зацепиться за жизнь, найти свое место в фатально изменившимся мире. Москва-снова Киев-Петроград-Ростов-Баку-Тифлис-Новороссийск-Харьков-снова-Ростов-снова Киев-снова Петроград-снова Москва. «…И меня срезает время, \Как скосило твой каблук». Время срезало пласт былых мандельштамовских друзей и знакомых. Уехали в эмиграцию Г.Иванов и Ходасевич с Н.Берберовой. Брошенной Владиславом жене «все «Серапионоваы братья», живущие в Доме искусств, и  Осип Мандельштам… помогали, чем могли». Холодное прощание с Мариной Цветаевой перед ее отъездом заграницу. Ссора с Вадимом Шершеневичем по какому-то пустячному поводу в театре. Пощечина Мандельштаму. Ответный вызов на дуэль, от которой Шершеневич  уклонился.

От тех безумных дней современникам запомнилась у Осипа Эмильевича невероятная шуба, купленная в Ростове с помощью местных поэтов. «Хорошо мне в моей стариковской шубе, словно дом свой на себе носишь»,- писал он в одноименном очерке. В этой безразмерной шубе поэт отправился на вечер памяти Блока в батумском Центросоюзе, где выступил с блестящей речью, посвященной поэме «Двенадцать». Блок умер 7 августа 1921 года. А 25-го был расстрелян Гумилев. На гибель друга Мандельштам отозвался потрясающей силы стихотворением «Умывался ночью на дворе…», в котором напоминанием о палачах, натиравших перед казнью лезвие солью от ржавчины, звучит строка:  «Лунный свет, как соль на топоре…». Обрывались одна за другой нити, связывавшие  поэта с прошлым.

Мытарства и суровые испытания, выпавшие на долю Мандельштама в годы Гражданской войны, закалили его и подготовили к гонениям 30-х годов. Братоубийственная трагедия, невольным свидетелем которой он оказался, оставила глубокий след в душе и в сознании, нашла отражение в творчестве. Новую высоту набрала также любовь поэта к жене и ее ответное чувство, перешедшее в самопожертвование. Короткий период относительно благополучного литературного трудоустройства начала и середины 20-х годов, когда Мандельштам за приличные гонорары выступал со статьями и очерками в провинциальных газетах, сменился временем его изоляции.

«Жизнь упала, как зарница, \Как в стакан воды ресница…»- напишет он в 1925 году. И надолго замолчит. Поэтическое молчание закончится внезапно: «Я дружбой был, как выстрелом разбужен», – напишет он после встречи с молодым биологом Борисом  Кузиным. Вскоре после этого супруги уедут в Тифлис, и там у Мандельштама вновь «пойдут» стихи, которые уже не прекратятся.   

В 1922 году московское издательство «Круг» выпустило второй сборник его стихов «Tristia» («Печали»). Чтобы преодолеть поэтическую немоту, Мандельштам попробовал перейти на прозу и в апреле 1927 года заключил с издательством «Прибой» договор на написание повести «Египетская марка», которую закончил в феврале 28-го. Первая публикация повести состоялась в журнале «Звезда». Член редколлегии журнала писатель В.Каверин с удивлением рассказывал о том, как автор трижды брал готовую рукопись из редакции, что вносить в нее все новые и новые изменения. Позже было и второе издание «Камня».

Выход в советских издательствах сразу трех книг Мандельштама оказался возможен только благодаря поддержке такого крупного партийного деятеля, неизменно благоволившего поэту, как Николай Бухарин. Его письмо в ленинградское отделение Госиздата позволило Мандельштаму заключить с ним договор на издание сборника своих избранных стихотворений. Договор с издательством «Academia» на сборник статей «О поэзии» был подписан еще раньше. На полученные в том небывало урожайном году авансы за готовившиеся к выходу книги Осип Эмильевич и Надежда Яковлевна съездили осенью в Сухум, Армавир и Ялту. К себе в Царское Село они вернулись в декабре 1927 года. Последние спокойные месяцы их жизни.

В феврале следующего года они были в гостях у Д.Выгодского, и тот записал в дневнике: «Вчера вечером Мандельштам. Непереносимый, неприятный, но один из немногих, быть может, единственный (еще Андрей Белый) настоящий, с подлинным внутренним пафосом, с подлинной глубиной. Дикий. Неспокойный… После него все остальные – такие маленькие, болтливые и низменные».

14 марта поэт случайно столкнулся в Госиздате с К.Чуковским, который тоже занес в дневник свои воспоминания об этой встрече: «Мандельштам не брит… Он говорит натужно… но его слова так находчивы, так своеобразны, так глубоки, что вся его фигура вызвала во мне то благоговейное чувство, какое бывало в детстве по отношению к священнику, выходящему с дарами из «врат».

«Мастерство» и «несвоевременность» – вот главные определения советских критиков в оценке мандельштамовского сборника избранных стихотворений. Однако к ним прибавились затем прямые политические обвинения. В одном из отзывов он был назван «насквозь буржуазным поэтом», представителем крупной» и «весьма агрессивной буржуазии». Последняя прижизненная книга «Стихотворения» и сборник статей «О поэзии» сильно пострадали от цензуры.

Попутно возникали неприятные затяжные тяжбы по поводу подстрочников литературных переводов «Уленшпигеля» и Майн Рида, которыми Мандельштам пробавлялся ради заработка. Антимандельштамовскую кампанию в прессе увенчал клеветнический фельетон партийного публициста  Д.Заславского, обвинявшего Осипа Эмильевича в профессиональной нечистоплотности и плагиате. На страницах «Литературной газеты» было напечатано письмо в защиту Мандельштама за подписями Б.Пильняка, А.Фадеева, М.Зощенко, Л.Леонова, Вс.Багрицкого, В.Катаева, Б.Пастернака и других  известных писателей. Однако Заславский не унялся и продолжал свои печатные нападки, сеявшие некоторые сомнения среди коллег Мандельштама, который был доведен до полного исступления.

В августе 1929 года он ненадолго устроился  в газету «Московский комсомолец» – вести литературную страницу и заведовать отделом поэзии. В редакции к нему отнеслись доверчиво и дружелюбно, просили его снабжать газету «культурой». В памяти молодых сотрудников Мандельштам остался спокойным, тихим, «излучающий глазами внимание и доброту». А вот у начинающего поэта Алексея Твардовского, который принес ему свои стихи, сложилось о нем совсем другое, малоприятное впечатление.

Днем «спокойный» Мандельштам находился на службе. По ночам же «неистовый» поэт диктовал Надежде Яковлевне свою «Четвертую прозу», где доставалось и комсомолу, и комсомольской газете. Книгу он закончил в начале 1930 года, и в ней впервые появилась зловещая тень Сталина, названного «рябым чертом», как называли его и товарищи по революционному подполью. Спустя  три года Мандельштам напишет свое беспощадно обличительное стихотворение, посвященное «кремлевскому горцу» – «Мы живем, под собою не чуя страны…» Самоубийственное стихотворение, как охарактеризовал его Борис  Пастернак.

Они сблизились давно. Сблизились, но не подружились. Слишком разные в жизни и в поэзии. Лучше кого бы то ни было, сознающие меру таланта друг друга. Безумно интересные друг другу и противоположные друг другу во всем. Восторженно рвущийся из себя в поэтическом слове Пастернак. И отрешенно постигающий в стихах глубины собственного «я» Мандельштам. Один, накрепко сросшийся с бытом. И другой, отринувший его, как дервиш. Пастернак, во всем любивший лад, порядок, обживавший под свои вкусы кабинет на переделкинской даче, где он любил сажать картошку. И Мандельштам, ненавидевший письменный стол, трепавший и перегибавший ненужные ему книги… «На его и его жены взгляд я – обыватель, и мы почти поссорились после одного разговора», - сообщал Борис Леонидович в письме Марине Цветаевой от 30 мая 1929 года. И чету Мандельштамов в начале тридцатых годов к нему, их соседу, на день рождения не позвали.

В знак протеста против оскорбительной характеристики, выданной ему в «Московском комсомольце», Мандельштам в феврале 30-го ушел из газеты. Некоторое время вел рабкоровский кружок в «Вечерней Москве». О полноценной работе в удушающей атмосфере столицы и Ленинграда мечтать не приходилось. Выручил, как всегда, Николай Иванович Бухарин, который выхлопотал ему творческую командировку по Закавказью. В Сухуми Мандельштама застала «океаническая весть» о самоубийстве Маяковского. Превращенные с легкой руки некоторых критиков в литературных антиподов эти двое вступили на поэтическое поприще почти одновременно. «Когда Маяковский в начале 10-х годов приехал в Петербург, они подружились, но их быстро растащили в разные стороны»,- вспоминала со слов мужа Надежда Яковлевна.  Примечательно, что позднее, обратившись однажды к ней, Маяковский по старой привычке назвал Мандельштама «Осей». 

Кончалось пятилетнее поэтическое молчание Мандельштама. Однако возвращение к нему стихов совпало с резким ужесточением политического режима страны. И новый Мандельштам начался со строк, проникнутых явным или скрытым страхом перед действительностью.

 «Куда как страшно нам с тобой, \Товарищ большеротый мой!» (обращение к жене). «Не говори никому. \Все, что ты видел, забудь – \Птицу, старуху, тюрьму». вступать на «литературное поприще» и сторонившимся писательской среды.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.