Все от тебя мои страдания

– Ты бы собиралась, Таня... Автобус придет – мы поедем.

Таня заплакала.

– Слава, – говорила она, всхлипывая, – побудь до утра, что тебе стоит. Я приехала к маме, а ее нет; она ко мне уехала. Она должна вернуться, она догадывается, что я дома... Вдруг завтра приедет первым автобусом... Я должна ее увидеть, понимаешь?..

– Я на службе, Таня, – мягко объяснил Слава.

– Ты мне простить не можешь... – Голос у Тани зазвенел от злости. – Ты ведь кружил когда-то около этого дома, неровно дышал на меня...

Это была истерика. Таня, все распаляясь, выхватывала из памяти самые обидные, самые неприятные моменты его неловкого ухаживания, стараясь побольнее задеть Славу, он же ее почти не слушал: давно научился в таких случаях автоматически отключать сознание, пока человек не устанет. Он понимал, что за три дня сидения в этих стенах у Тани много всего накопилось и выговорится она не скоро, но время еще было, может быть, даже больше, чем нужно, а так как ускорить он ничего не мог, то ему другого и не оставалось, кроме как ждать.

Но сидеть у порога на голбчике ему надоело. Слава поднялся и, не глядя на Таню, подошел к другому окну у нее за спиной. Из окна была видна часть улицы с парадным крыльцом сельсовета, освещенная электрической лампочкой в плафоне за проволочной сеткой, какие вешают в скотных дворах. На крыльце, на его коротких перилах сидели долговязый, патлатый мальчишка и невысокая, но статная девчонка в болоньевой куртке. Мальчишка что-то рассказывал, а девчонка болтала ногами и, похоже, совсем не слушала.

Слава смотрел на знакомую, убеленную снегом улицу, крыльцо, на котором он не раз стоял, поджидая автобус и поглядывая на Танины окна, и отчего-то невыносимо больно защемило сердце. От обиды, что ли, щемило – оттого, что в природе все ладно и объяснимо, а у них, у людей, так нескладно и необъяснимо. Любой первоклассник объяснит, почему, например, выпал снег, но никто не объяснит, почему эта женщина, которая сейчас изо всех сил старается причинить ему боль, много лет приносила гораздо большие страдания одним своим существованием. И ни логика, ни знание психологии – никакие знания вообще не спасали от этого.

– Таня! – дождавшись паузы, проговорил Слава. – Я здесь почти случайно... Я не знаю, зачем я согласился... Но я не хочу тебе зла сейчас, и ты меня не разозлишь.

Таня запнулась, умолкла, и тишина снова заняла свое место между ними. Таня нарушила ее.

– Прости... Я третий день почти сижу вот так, не сходя, и только тем и жива, что на десять рядов вспоминаю детство. Когда я была маленькой...

Когда Таня была еще совсем маленькой, она любила просыпаться рано. Бывало, откроет глаза ни с тога ни с сего, увидит синюю ночь в серебристом промерзшем окне и тут же закроет глаза. Мать размеренно и шумно хлопочет на кухне, а Таня по звукам угадывает каждое ее движение. Вот она наливает воду в чугун. Последняя струйка сбегает со стенок ведра, а чугун не полон, и мать пойдет сейчас в сени и будет пустым ведром разбивать лед в кадке с водой. Потом она дольет чугун до краев, с глухим пристукиванием задвинет его в печь и сядет чистить картошку.

В доме становится тихо, только неторопливо хрустит под ножом ядреная картошка и, словно фасолевые стручки лопаются, постреливает в лечи. Теперь хорошо слышно, как в больших мягких валенках ходит за стенкой отец – переносит посылки в сани. Хитрый и злой Карька уже запряжен. Зная свою длинную и «бродную» дорогу, он фыркает и сердито звенит удилами. Но отца он уважает, а может, боится и ведет себя смирно, стоит там, где его оставили посреди двора, не лезет ни к сену, ни к городьбе, которую страшно любит грызть, стоит и ждет, когда отец напьется чаю с горячей пресной лепешкой, выйдет вместе с матерью во двор в тяжелом, с собачьим воротником тулупе, рухнет в задок саней, сунет под себя кнут, чтобы не потерять, и чистым, прогретым голосом скажет: «Вперед, Карька. Полный вперед!»

Мать после этого уйдет доить корову, и в доме станет еще тише. Таня тогда посильнее зажмурит глаза, вытянется, как может, на своей широкой взрослой постели под стеганым, одеялом, так что перестанет ощущать свое тело, закружится, закружится вместе с кроватью и провалится в сон, полный видений о прекрасном принце, спасающем ее от неволи злого Кощея. Принц будет все время разный, и нельзя будет его потом вспомнить, а Кощей один и тот же, очень похожий на объездчика дядьку Степана.

На самом интересном месте она проснется неизвестно отчего, вспомнит, что к возвращению отца надо сделать уроки и покормить отрубями синичек, которые уже, наверное, слетелись на бревна возле пригона. Можно будет еще сходить на пруд, покататься на санках с крутого берега, но лучше дома подождать отца. Он собирался за соломой и обещал Тане взять ее с собой, чтоб она сама правила Карькой.

Ах, как хорошо ехать по полю, по едва накатанной санной дороге! Все вокруг белое, и Карька от ушей до копыт весь в белом куржаке. Таня в шубейке, в теплых варежках стоит в передке и изо всех сил дергает вожжи, но Карька не слушается и плетется такой ленивой рысью, что и пешком обогнать можно. Тогда отец делает вид, будто хочет достать из-под себя кнут, и Карька начинает вскидывать задом, переходя на галоп.

Но и галоп его не лучше рыси, только оглоблями стучит громче да задом своим так противно мотает, словно хочет сказать: «Ладно-ладно, я побегу, но удовольствия вам особого не доставлю».

А Тане кажется, что мчатся они невиданно быстро. И кажется, мчанью этому не будет конца. Потому что так хорошо, так все хорошо: и снег, и поле, и мороз, и папка, и мамка, и учительница, и хитрюга Карька – все хорошо!.. И такой восторг охватывает Таню, что она вдруг приседает, прижимает руки к груди и начинает визжать, Карька не выдерживает и резко устремляется вперед, да так, что вот-вот вырвется из оглобель.

Отец, хохоча, обнимает Таню, перехватывает вожжи и пытается сдержать Карьку, как бы не запалился. Но не так легко теперь это сделать. Карька весь в воспитателей своих – колхозных конюхов – ленивых-преленивых, которых сам Ивашкин, бывало, на сенокосе не может раскачать ни угрозами, ни посулами и которые ни с того ни с сего вдруг как подхватятся перед самым обедом валить прокос за прокосом – и уж ни бригадир, ни приехавшая со стана всегда желанная повариха не могут их остановить.

Таня училась во вторую смену. По улице, залитой белесыми сумерками, она торопилась домой. Дома, как перед праздником, – светло, жарко, пряно и густо пахнет свежими самодельными дрожжами. Таня любит этот запах в доме. А если подойти к самому столу, на котором сушатся дрожжи, и подышать подольше и поглубже, то голова начинает сладко-сладко кружиться. Но мать ругала за это: «Ишь, пьяница растет».