О нем снимали документальный фильм. Полнометражный, для показа по Центральному телевидению... В цвете шел день сегодняшний и перемежался черно-белой хроникой разных времен, старыми фотографиями. Старик то сам вспоминал былое, то рассказывали о нем другие, и складывалась на экране огромная судьба.

Конец прошлого века, начало нынешнего – первая мировая война, крестьяне в грязных шинелях, окопы, ряды проволочных заграждений, кусты снарядных взрывов... Было, все это было в долгой его жизни – и окопы, и плен, и русская фракция Германской компартии. Было возвращение домой из-за тридевяти земель, разруха, гражданская... Нет, не вехи российской истории – его биография, в которую тоже вплавились и коллективизация и кружок, где шадринские мужики учились «по-культурному сеять хлеб-пшеницу» и не замечали, как их земляк, недавний солдат Терентий Мальцев постепенно становится грамотеем и их учителем.

Вся жизнь, все детали ее в фильме излагались добросовестно. Посмотрев его, во время обсуждения славная девушка потом растроганно скажет, что, будь это возможно, она отдала бы свою жизнь, лишь бы продлилась как можно дольше жизнь, увиденная ею на экране.

Но это потом. А когда фильм был отснят и вчерне смонтирован, его решили показать старику. Он смотрел ленту, не зная, что его продолжают при этом снимать. Смотрел на экран и с трудом проглатывал комок в горле: «Не то, не то...» Киношники же ликовали: «Вот они, самые яркие кадры. Человек перед камерой осмысливает прожитое».

А фильм, многократно затем похваленный – и похваленный справедливо, – был действительно не про то, чем жил старик. Лента отражала лишь внешнюю сторону его долгой биографии, сторону, которую иногда он уже не очень-то и помнил, которой не придавал особого значения, и не раскрывала его мучительных раздумий, борения, поисков и, наконец, главной находки, ставшей смыслом его существования.

Терентия Мальцева глубоко почитали еще до войны, как знающего полевода, колхозного опытника. Максим Горький считал его талантливым самородком. Еще бы, по памяти цитирует Гесиода и Плиния, знает Болотова и Грачева, не пропустил ни одной мичуринской строчки, штудирует институтские учебники по земледелию... В сороковых годах было принято решение создать в шадринском колхозе «Заветы Ленина» опытную станцию и назначить директором ее Т. С. Мальцева. Отменные урожаи, показ достижений в Москве, старейший депутат Верховного Совета, Герой – теперь уже дважды – Социалистического Труда... Что может быть выше таких знаков признания? Кажется, ничего.

И все же слишком долго, а кое для кого и сейчас он остался опытником, полеводом, который в своих «Заветах Ленина» образцово хозяйничает. А вот почетный академик... Так это же не действительный член Академии, даже не член-корреспондент. Почетный – значит из уважения. Он же не профессор, не защищал докторской диссертации. Все верно, не защищал. Не доктор, не кандидат, нет даже агрономического диплома. В медицине такому не позволено было бы стать выше санитара, а возьмись врачевать: – знахарь. Особенно если учесть, что даже в школе он не учился. Азбуку, чтение и письмо постиг сам по конфетным оберткам, большей частью подобранным на улице.

Конечно, при столь долгой жизни можно было получить и аттестат зрелости, и закончить даже не один факультет в Тимирязевке, и написать диссертации... Но диссертации писались – было время, – чтобы опровергнуть его воззрения, а сейчас пишутся, чтобы убедительно выглядели положения, выдвинутые Мальцевым десятки лет назад.

Как же прав был Фредерик Жолио-Кюри, когда уже безнадежно больной писал о том, что часто мысль, которая нам кажется новой, своей, оригинальной, мы вдруг обнаруживаем у других авторов и от этого огорчаемся, опускаем руки, а тут бы радоваться – значит, нащупал верное направление, стал в ряд с другими мыслителями. Только вот мысль и действие – какая пропасть времени лежит между ними.

Мальцев берег это время, старался до предела спрессовать его самообразованием. Но и накопление знаний у него было творческим, свои зачеты и экзамены он сдавал не ради записи в матрикуле, а полю, людям, доверившимся ему в поисках все более лучших хлебов, Высокий, сухощавый, с резко очерченными линиями лба, бровей, носа, по-степному обветренный, он ничем не отличался и не отличается сейчас от полеводов старой закваски. Только вот взгляд пристальный, с прищуром, смотрит подолгу, не мигая. В большущем кармане пиджака смолоду носит книжки, как другие носят папиросы. Только этот, чуть что, не шарит коробок, чтобы закурить. Этот читает. Оттого и речь – то «один к одному» здешняя, то книжная, слегка старомодная. Эх, ему бы однажды собраться да прочитать цикл лекций об истории земледелия от шумеров и египтян до наших дней!

Не соберется, не прочитает. Некогда.

Некогда с тех самых пор, когда задался вопросом, который до него не задавал себе никто: а не обладают ли однолетние растения, такие, как, скажем, пшеница, рожь, овес, ячмень, способностью восстанавливать почвенное плодородие?

Вопрос, заданный себе шадринским мыслителем, казался абсурдным, ибо считалось незыблемым, как «дважды два», что пшеница, ячмень и другие однолетние растения разрушают структуру почвы, выносят из нее органические вещества, оставляя себе на будущее все меньше и меньше пищи.

Тем не менее Мальцев продолжал утверждать, что все растения, как многолетние, так и однолетние, оставляют в почве органического вещества больше, чем расходуют на снабжение себя питательными элементами. Его спрашивали: откуда, неужели дважды два – пять, на каких опытах держатся ваши доказательства?

Доказательства? Сам факт образования почвы. Из горной породы, из рухляка, не содержащего органического вещества, в результате жизнедеятельности растений и микроорганизмов образовался чернозем. Он содержит до тысячи тонн органики на каждом гектаре. В девственной степи травы росли и отмирали, чтобы дать жизнь другим травам. Олень поедал траву, чтобы стать добычей волка, а когда одряхлевший бирюк падал, на его трупе пиршествовал стервятник и сам тоже кончал свои дни, однажды рухнув в траву из поднебесья. Какие же бессчетные множества жизней перемололо для нас время в тучных пластах чернозема! В каждой лепешке, куске сыра, в яблоке и в глотке вина спрессованы века и тысячелетия. В процессе смены бесчисленных поколений у травянистых растений, – все равно, однолетних или многолетних – в естественных условиях выработалась способность расти и давать потомство на уплотненной почве, не имеющей ничего общего с тщательно взбитой («как пух») огородной грядкой. Природа-то не пахала!

Вот тут-то возник второй мальцевский вопрос: не вернее было бы нам внимательнее присмотреться к природе, возобновлять зеленый мир примерно так же, как возобновляла она, и не объяснять снижение урожаев какими-то особенностями однолетних растений, а неправильной агротехникой выращивания? Ответ, сформулированный Терентием Семеновичем, гласил: «Рассуждая таким образом, мы пришли к выводу, что ежегодно под каждую высеваемую культуру глубоко пахать почву нельзя, а нужно лишь проводить мелкое поверхностное лущение».

Что?! Не пахать?.. Так это же – выбросить отвальный плуг, тот самый плуг, который в свое время спас человечество, разогнал голод, как первая керосиновая лампа разогнала мрак.

И вот «...глубоко пахать почву нельзя, а нужно лишь проводить мелкое поверхностное лущение». Считает, что семена должны попасть на плотную влажную «постельку» и сверху укрыться «одеялом» из рыхлой сухой земли, перемешанной с отмирающими частями подрезанных дисками трав. «Этот слой будет довольно пористым, хорошо защищающим влагу от испарения и в то же время будет, как губка, пропускать к корням пшеницы дождевую воду и воздух».

Против чего замахнулся?

Не пахать! Но, оказывается, замахивались и до него. Еще в начале века агроном Е. И. Овсинский гневался: «Знаменитый Крупп своими снарядами военного разрушения не принес столько вреда человечеству, сколько принесла фабрика плугов для глубокой вспашки». Американский фермер Эдвард Фолкнер в сороковых годах вторил Овсинскому.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.