К тебе являюсь я; увижу сей дворец,

Где циркуль зодчего, палитра и резец

Ученой прихоти твоей повиновались

И вдохновенные в волшебстве состязались

А.С.Пушкин

Утром положил себе Пушкин ехать в Архангельское.

Этому дню предшествовала череда событий стремительных и в жизни поэта трудно объяснимых.

8 сентября 1826 года, одолев в четыре дня недельную дорогу, домчал его фельдъегерь из Михайловского в Москву, и в пятом часу пополудни озябший, запыленный скачкою введен был Пушкин в кремлевский кабинет нового императора. Начав царствование виселицею, Николай вернул из ссылки поэта, когда в бумагах почти каждого государственного преступника найдены крамольные его стихи! Пушкин был прощен и обласкан.

Цену тому и другому он узнает позже. А теперь, оглушенный поворотом судьбы более чем невероятным, попал Пушкин в круговерть, закрученную в Москве внезапным его появлением. Москва спешила воздать поэту разом – за шесть лет ссылки и за все пятнадцать разлуки с нею. Осень прошла как в чаду, минула угарная зима, и нынешней весной дни недели были разобраны дочиста. Нынче, однако, поднялся Пушкин против обыкновения чуть свет: с вечера решено было ехать в Архангельское.

Пару верховых подали к крыльцу низенького дома на Собачьей площадке. Квартировал здесь Пушкин у благоприятеля своего и неизменного в ту пору сопутника по Москве Сергея Александровича Соболевского. Молодой этот человек, с рыжей эспаньолкой и довольно полный, смотрел на верховых лошадей с видимым изумлением. Ни в езде, ни в посадке особого удальства он не выказывал, предпочитая английскому седлу кресло в английском клубе. Пушкин звал его Калибаном, а между тем любил беззаветно за ум и бескорыстие. «Неизвестный сочинитель всем известных эпиграмм» слыл русским Ювеналом, наводившим страх на высшее общество. Эпиграммы Соболевского ходили под именем Пушкина; бывало и наоборот. Но злой этот насмешник добрейшей души был человек – качества, которые сблизили их с юности и обручили дружбою. В бурной жизни друга непростую роль «улаживателя дуэлей» исполнял Соболевский с неизменным успехом, а в запутанных вечно денежных делах Пушкина играл он частенько первую скрипку и, будучи сам по природе тороват, бывало, не находя свободных денег, давал Пушкину свое столовое серебро для заклада... Ехали же они теперь к человеку, имевшему полтора миллиона дохода.

К верховой езде, в беспокойной жизни своей приученный и нуждой и охотою, был Пушкин легок в седле. Не ловя стремени, одним махом вскинул сухое тело, и, почуяв всадника, стала под ним лошадь, как на гравюре. Взяв коротко повод, тронул к Тверскому бульвару. Путь был не близкий, но давно ожидаемый, и теперь самое время сказать о причинах этой поездки.

О знаменитой подмосковной усадьбе знал Пушкин от Карамзина. Николай Михайлович писал, что вкусом и великолепием Архангельское способно поразить искушеннейшего знатока. Не была разноречивой и изустная молва – Архангельскому приписывали все чудеса света. Поэт Александр Воейков в тяжеловато старомодных, но несомненно искренних стихах сказал об этом так:

В Архангельском сады,чертоги и аллеи,

Как бы творение могучей некой феи,

За диво бы почли и в Англии самой.

Что до Англии, то здесь она, пожалуй, более для «красоты слога», а покуда не избылась еще в русском обществе привычка прикидывать к русским диковинам французский аршин: Архангельское сравнивали, конечно, с Версалем. Путь же в Версали, как и вообще «в чужие край», был Пушкину заказан, а подмосковный – в двадцати верстах...

Но одним только чувством любопытства, хоть и основанного на восторженных отзывах современников, объяснять повод к этому визиту в отношении Пушкина было бы нелепо по меньшей мере. Были к тому иные, глубоко внутренние причины.

В ту пору его жизни – после «Михайловского сидения», после «Истории» Карамзина (открывшего Россию, по словам Пушкина, как Колумб Америку), а главное, после «Годунова» и когда «магический кристалл» мог уже прозревать дали «Петра» и «Пугачева», – в ту самую пору его жизни по-особенному почувствовал Пушкин стихию русской истории. Не раз говорено было о том, что из ссылки вернулся «Пушкин исторический». Трудно с этим не согласиться, как и с тем, впрочем, что, как никто другой, ощущал он, что сердце русской истории не на брегах Невы, а в Москве бьется: «В Москве не царь, в Москве Россия!» Любил он самый образ жизни Москвы. «Порфироносная вдова» (строка, кстати сказать, решительно вычеркнутая Николаем) жила, в пику мундирному, чопорному Петербургу на старинный лад: по-домашнему, с ленцой и как бы в халате. Сухой графике Петербурга предпочитал Пушкин сочную живопись Москвы, а барабанному бою плацев новой столицы – роговую музыку подмосковных.

В старинных подмосковных и доживала, «пышно потухала», как скажет позднее Герцен, перевороченная петровским плугом Россия. Был это целый пласт русской истории, занимавший теперь Пушкина безраздельно. Как художника занимала его и психологическая сторона уходившей эпохи, а здесь, уж конечно, не мог обойти он нынешнего владельца Архангельского князя Николая Борисовича Юсупова, фигуры красочной, колоритной, прямо сказать, удивительной даже на русской почве.

Будет у нас еще повод и необходимость познакомиться с Юсуповым поближе, а между тем пара верховых рысила в прохладной тени лип Тверского бульвара, и самый этот путь по тихой утренней Москве был вступлением к Архангельскому.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.