По обе стороны бульвара, в зеленях сиреней, черемухи и жасмина, прятались бело-желтые дома после пожарной Москвы. У Большого Вознесения звонили к ранней обедне. Пахло садами. За Камерколлежским валом, у заставы с полосатой будкой, был запах земли – копали огороды. Заколоченными стояли еще дачи Петровского парка. Тут и свернули на Волоколамскую дорогу – к Архангельскому. Тут и оставить предстоит нам на время путников, чтобы мельком хотя бы коснуться ранней истории знаменитой усадьбы, тем более что ведать о ней они, должно быть, и не могли, – заведено было по тем временам, что старинные документы пылились на чердаках в самих усадьбах, а до архивов государственных на такой случай не бог весть сколько было охотников.

Истоки же Архангельского восходят к тем временам, когда старинные бояре жили на Руси по-мужичьи и в барских хоромах пахло избой. В те поры место это, у старицы Москвы-реки, на поросшем старыми соснами крутояре, с которого открывались сине-голубые и любезные русскому сердцу дали, облюбовал в XVI еще веке московский дворянин Уполоцкий. Именем его – Уполозы – звалось и сельцо в десяток крестьянских дворов. А когда на крутом этом берегу, на месте обветшавшей деревянной поставил крепостной человек Павел Потехин церковь в честь Архангела Михаила, позабылось старое и появилось новое имя – Архангельское.

Была это типичная по тем временам боярская вотчина средней руки: в соседстве с крестьянскими, соломой крытыми избами, за решетчатым забором, стояли рубленые жилые покои – три светлицы, связанные сенями на старинный манер. Тут же, обок, баня, вразброс – поварня, ледник, погреб и житница, конюшня, амбары, огородец небольшой да в десятины полторы сад – все заросшее лопухами, крапивой, все, как и водилось во времена патриархального на Руси быта, когда разница между мужиком и боярином определялась сладким куском да лишним алтыном, а сглаживалась простотою нравов.

Винить же за отсутствие роскоши и красоты бедность допетровской Руси можно с известною лишь оговоркою, ибо в самой натуре старорусского человека заложено было отвращение к земной пышности и материальной суетности. Поветрием роскоши только начинало тянуть с Запада. И все же среди простоты быта подмосковной этой вотчины была в Архангельском по тем временам и диковина. Устроены были две оранжереи с лаврами, померанцами, персиками, олеандрами и прочей ботанической на Руси экзотикой. Этой затеей в исходе ХVII столетия прозревался в Архангельском уже романтический век восемнадцатый.

Новый отсчет старинной своей родословной, по случайному, быть может, совпадению начинает Архангельское с года основания Петербурга. В 1703 году владельцем усадьбы стал просвещеннейший человек своего времени князь Дмитрий Михайлович Голицын.

Человек этот занимал воображение Пушкина как по роли своей в русской истории, так и по трагичности личной судьбы. Интерес его к вольнодумству, в России непозволительному, сделал свое дело. В недоброй памяти времена Анны Ивановны ему, Голицыну, принадлежит попытка ограничить самодержавие чем-то вроде конституции. Попытка едва не обернулась пыткой; во всяком случае, это решило его участь.

Анна Иоановна изяществом манер, как известно, не брала, как не отличалась, впрочем, и благородством поступков. Разорвать подписанный ею документ, нарушить клятву, упрятать в крепость бывших союзников или попросту вздернуть на дыбу – объяснялось в ее царствование не моральной низостью, а «государственными интересами». По этой причине в 1730 году пришлось Голицыну «уйти от дел» и предпочесть – пока! – : новой столице потишевшую белокаменную. Здесь и занялся он устройством своей подмосковной.

Архангельское преображалось на глазах. В новом доме пошли вместо печей камины; огородец заменен был регулярным садом; путаные тропинки, поросшие лопухами, крапивой, ромашкой и одуванчиком, заменили «прешпективными дорогами» и «портирами», обсаженными кленами и липой...

Так стало Архангельское превращаться в парадную усадьбу; создавалась она теперь не как бог на душу положит, а по художественным канонам нового, послепетровского времени. Нашлись среди крепостных князя и мужички – великие мастера садового искусства, и скоро, изумляя всех, цвели в Архангельском шелковичные деревья, грецкие орехи, абрикосы, ирисы, шпанский камыш...

Предвидеть трудно, как пошла бы история Архангельского дальше, но пришлось старому князю из пышно расцветающей усадьбы своей переселиться... в Шлиссельбургскую крепость: не забыла ему Анна Иоановна «конституционной затейки». Со всеми своими дивами конфисковано было Архангельское в казну, и за благо почел Голицын, что смертная казнь по монаршьей милости заменена была крепостью. Только скончался он здесь очень скоро, и, как говорят, не обошлось дело без руки Бирона...

Перипетии послепетровских времен завязывались в тугой узел, поражая воображение жестокостью нравов и изысканностью культуры. Отголоски этих событий были почти на памяти пушкинского поколения; в постижении судеб отечества многое черпал он из первых рук.

Минуло одно царствование, пришло другое, скоротечно кануло третье (к слову, третьего на русском престоле Петра), к закату клонилось четвертое – Екатерины, когда внук опального князя приехал в родовую вотчину... и усадьба показалась ему старомодной.

Сохранился любопытный от того времени документ – дорожный журнал нового владельца Архангельского. Среди прочих расходов по пустякам – «за букет», «проиграно в карты», «извощику» – осталась запись: «За план Архангельского архитектору де Герну – 1200 рублей». Правда, дальше плана дело с французом не пошло, – известно, что в России де Герн так и не побывал; призваны были русские мастера – вольные и крепостные.

Сказать нужно, что молодой Голицын изрядно поездил уже по Европам, нагляделся и оценил по достоинству красоты заморские. Видел он и то, что чувствительно потеснены они уже грандиозными «парадизами» Петра и дворцами не щадивших российской казны императриц. И если не царские затеи перешибить, то уж не ударить в грязь перед пышностью других подмосковных – Кускова, Горенок и возводившегося о ту же пору Останкина – вознамерился князь всерьез. По исконному обычаю «знай наших» дал он волю фантазии строителей и простор собственным капиталам. Свидетельства тому можно видеть и сегодня, а вот сколько душ подневольных работало в Архангельском, вместить не смогли даже подробнейшие документы. Предположить здесь число великое российских безвестных мужичков можно только по размаху строительства.

В исходе века в старом Архангельском парке строятся «каменные террасы со всходами из дикого камня», образуя от берега реки высокий ступенчатый пьедестал, на верхней площадке которого поднимались стены нового дворца. И хоть не успели мастера закончить при жизни князя все задуманные работы, но обрело уже Архангельское величавый свой облик, который в дальнейшем лишь дополнялся деталями, когда пришла пора новым владельцам.

А к счастью нашему, на просвещенных владельцев Архангельскому везло, потому что Юсупову, перекупившему усадьбу в 1810 году за четверть миллиона, ни в просвещенности, ни во вкусе отказать нельзя. Этим способностям его обязаны мы во многом и развитием русского театра и значительной части эрмитажных собраний. Кстати сказать, и Архангельское-то приобрел он с одною пока лишь целью – разместить громадные собственные коллекции живописи и скульптуры. О баснословных этих сокровищах наслышаны были в Европе не очень удачливые рядом с ним конкуренты; много говорили о юсуповском собрании в России; знали о нем и Пушкин и нынешний его сопутник... Минуя за разговорами череду сизых деревень по обе стороны дороги, подъезжали они теперь к Архангельскому.

Широкая въездная аллея начиналась за полверсты от дворца. Здесь, как бы сами собой, перешли лошади с резвой рыси на шаг. Оживленный разговор стих, точно растворился в шелесте зеленоватого сумрака весенней полупрозрачной листвы. Стояла завораживающая тишина, пронизываемая тонким пересвистом птиц. Ощущение времени переходило здесь в иную ипостась.

Молчаливо-медленный проезд по аллее, образованной строем бронзовых сосен, темных до синевы елей и бело-жемчужных берез, полон был сменяющих друг друга эффектов. Была это точно выверенная, но живая игра пространства и перспективы, – в половине пути аллея выгибалась пологой горкой, поднимая горизонт, так что сначала видеть можно было над самым фронтоном только прозрачный бельведер с парными коринфскими колоннами. Дворец открывался в конце зеленого коридора постепенно, поразительным эффектом – сверху вниз – от тонкого шпиля до беломраморного цоколя. Золотистая масса дворца, легкая от обилия окон, с четырьмя строгими тосканскими колоннами портика, проглядывала сквозь чугунный ажур изумительного рисунка решетки ворот. Вся эта картина заключена была в полукруглую золотисто-белую арку – раму, образованную въездными воротами, на которой, живые, играли тени колеблемой ветром листвы.

На мгновение только наступал некий контрапункт постижения архитектуры, потому что тотчас новый эффект не мог не поразить путников, когда за въездными воротами арки распахивалась, в обрамлении полуциркульной колоннады, строгая песчаная гладь парадного двора, с круглым газоном и скульптурной группой посредине. Взгляд искал логики, и сердце находило ее.

Пока не доложили князю о прибытии гостей, есть у нас, читатель, время оглядеться и вспомнить.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.