Дом поэта был похож на корабль. Этот дом так и называют — корабельным. Дом-пристанище? Не только дом-мастерская, площадка для наблюдений за звездами, притягательное место для всех окружающих — художников, поэтов, философов, музыкантов. Дом — место для собеседования. Обаяние Дома поэта было велико и после кончины поэта, когда вокруг его вдовы Марии Степановны собирались молодые и старые поклонники поэзии, ныне здравствующие и действующие художники, писатели, ученые.

Щедро одаренный, он мог делать все — от садовой скамейки до дома-мастерской. Подобно тому, как в видном деятеле литовской культуры начала нашего века Чюрленисе сочетались художник и музыкант, в Волошине соединились поэт и художник. Он был мастером и выглядел потомком какого-то племени крепышей, путешественников, художников. В нем было нечто прочное, надежное, основательное.

Утихла буря. Догорел пожар.
Я принял жизнь и этот дом, как дар —
Нечаянный, — мне вверенный судьбою,
Как знак, что я усыновлен землею.
Всей грудью к морю, прямо на восток,
Обращена, как церковь, мастерская,
И снова человеческий поток
Сквозь дверь ее течет, не иссякая.

Пытливость сочеталась в поэте с редчайшим дружелюбием, интересом к людям, к художникам и мыслителям.

Среди людей есть мастера разлучать, разводить даже недавних добрых друзей, ссорить, разобщать. Волошин сводил, сочетал, образовывал гроздья и гнезда тружеников и творцов, радовался встречам и горевал по поводу невстреч. Он верил (и в этой вере пребывал до конца жизни), что человек от рождения гений, что в нем заложена энергия солнца.

Сам Волошин определял себя как коробейника идей. Цветаева добавляла: «и коробейника друзей». Он не любил брать — давал, давал щедро: ночлег, свежую акварель, обед, мысль, надежду. Он предотвращал возможную вражду, зависть, недоброжелательство. Опять Цветаева: «Всякую занесенную для удара руку он, изумлением своим, превращал в опущенную, а бывало, и в протянутую». Делал он это легко и душевно.

Максимилиан Волошин относится к числу тех художников слова, которые не сразу вошли в культурный обиход современников. Это вхождение происходило постепенно. Оно продолжается и в наши дни.

Для произведений Волошина в стихах и в прозе, для его живописи наступает черед. Наступает ныне, за пределами жизни автора.

При жизни Волошина и после его смерти было немало примечательных деятелей культуры, высоко ценивших его и оставивших убедительные свидетельства этого.

В моем распоряжении среди других материалов — ценная, еще не опубликованная работа художника и поэта Л. Фейнберга «Три лета в гостях у Максимилиана Волошина. Коктебель в годы 1911 — 1912 — 1913». Эта книга закончена автором в 1978 году и снабжена его уникальными снимками тех лет (один из них — портрет М.А.Волошина в его мастерской в июне 1911 года — особенно у нас ценим).

Автор говорит, что три лета, проведенные им у Волошина, были самым значительным и плодотворным периодом его жизни. Более того — они определили его жизненный и творческий путь. «Образ Максимилиана Волошина, — пишет Л. Е. Фейнберг, — всю жизнь не покидал меня. Он и сейчас живет со мною... Во мне. Двести пятьдесят дней он был моим учителем. Более того — руководителем. Зорким, проницательным, мудрым, всегда доброжелательным». Это сказано в начале книги, а в конце ее автор резюмирует свои воспоминания: «Во всех моих трудах, во всех начинаниях он был около меня, вернее сказать — во мне, и я, так хорошо изучивший его облик зорким отроческим взглядом, мог — в воображении — говорить за него — его голосом, то дружелюбным и приветливым, то отчужденным и неодобрительным... В трудные годы он был моим помощником и руководителем. Моя повышенная работоспособность опиралась на его исключительную работоспособность. Моя грусть смягчалась, когда я чувствовал в себе мужество Макса. Когда «худшая обида», случалось, могла неожиданно грянуть на мою голову, я вспоминал непоколебимое спокойствие Макса при всех насмешках и безосновательных оскорблениях... И я оставался спокойным при больших похвалах моему искусству и равнодушным к большим обидам».

Помнится, в Дубултах, на Рижском взморье, в 1956 году, в последнюю осень жизни Владимира Луговского, мы много и увлеченно говорили о Волошине. Началось с того, что, глубоко вбирая

воздух в грудь, Владимир Александрович восхищенно, не объявив автора, стал читать — почему-то со второй строфы:

Ветер клонит
Ряд ракит.
Листья гонит
И вихрит.
Вихрей рати,
И на скате
Перекати-
Поле мчит.

Луговской читал эти стихи Волошина с нескрываемым удовольствием, лихо, озорно, будто вспоминал свою юность, свои ветры, обутые «в солдатские гетры».

Когда он дочитал стихотворение «Осенью», я воскликнул:

— Волошин!

— Узнали? — удивился Луговской. — Это меня радует, потому что этого блистательного мастера успели порядком подзабыть. Давно не издается, старые книги редки... — И после паузы: — Я многому учился у него...

Мы стали по памяти цитировать отдельные строки и строфы из Волошина. Читали их, восторгаясь, причмокивая, улюлюкая, получая истинное удовольствие. Поэзия!

Мы много раз убеждались в том, что слово поэта передает его тончайшие ощущения.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.