Было это в гражданскую войну. Наш батальон шел на восток Барабинскими степями.

Стычки с врагом случались редко, и были они незначительные: после разгрома на Урале враг уже не имел силы для большого боя. Нас было человек четыреста, а может быть, только триста: в батальоне свирепствовал тиф, люди убывали ежедневно, за нами постоянно тянулись подводы с больными и умирающими, а после привалов рядом с темными ожогами на блеклой, осенней земле оставались то ярко-красные, то желтоватые могильные холмы.

Говорили, что и мы, здоровые, тоже все больны тифом, пока только в скрытом виде, но придет черед - и нас развезут по лазаретам либо закопают у дорог, в перелесках, в чистой степи, - словом, кому какое выпадет счастье.

Это походило на правду: многие жаловались на ломоту в ногах и спинах, на испарину и сонливость, а в последнее время началось неслыханное: стали засыпать на постах.

В конце октября пришел мой черед.

Мы остановились на ночлег в березовом перелеске, товарищи начали разводить костры, а я ушел в сторону - мне и без костров было слишком жарко, - лег на опавшую листву и заснул, не дожидаясь ни ужина, ни чая. Кажется, только прислонил голову, не успел вытянуть ног, и снова утро. Солнце было уже над перелеском и глядело на меня всем своим огненным шаром. В батальоне, выстроившемся длинной, немного изогнутой шеренгой, шла проверка.

Перекличка была еще далеко от меня. Я решил, что успею, если повернусь побыстрей, а когда попробовал подняться, голубой небосклон, будто маятник каких - то огромных мировых часов, вдруг откачнулся в сторону... Землю, перелесок, наш батальон и меня накрыла черная, плотная ночь.

И в ночи давно знакомый, но в ту минуту позабытый голос громко выкрикнул:

- Григорий Шамов!

- Болен! - ответили ему несколько голосов.

«Григорий Шамов... Кто же это? - подумал я. - Наверно, мой однофамилец. Я здоров. Я сейчас иду».

И начал разбрасывать тьму. Я хватал ее охапками, как сено, пробивал головой, отшвыривал ногами. И вот, наконец, пробился. Опять вокруг меня был осенний холодноватый день с инеем на земле и деревьях, с ледком на озерах, день, замечательный для похода.

И батальон уходил дальше, на восток, под сиреневое, задымленное небо неизвестного большого города, а я лежал в телеге, на жестком, необмятом сене. Телега тащилась к западу. На ухабистой, разбитой войной дороге ее сильно качало, и предо мной возникали попеременно то белые под инеем леса, то красная водокачка далекой станции, то железнодорожное полотно, прикрытое длинным облаком черного паровозного дыма, то сплошь одно небо и солнце.

Я закрыл глаза и уткнулся в сено. Я не хотел больше ни неба, ни солнца и ничего другого от жизни после того чудовищного, что она сделала со мной. Разве не чудовищно: исколесить Поволжье, Урал и треть Сибири, уцелеть в десятках сражений, и вот, когда победа уже видна и, наверно, уже пишут отпускной билет, вдруг погибнуть от тифа?! Погибнуть, едва прожив двадцать лет!

Телега ползла медленно. День прошел, а мы все еще кружились в открытой степи. После заката подул резкий, холодный ветер, и почему - то не зажглось ни единой звезды.

«Вот и хорошо, - подумал я. - А то, пожалуй, какой - нибудь идиот скажет еще: «Ему выпала завидная смерть: над ним всю ночь красовались таинственные, бессмертные звезды».

Хорошо, что эта ночь похожа на могилу: холод, мрак, ни звезды и никакого снисхождения!

- Эй, товарищ, жив ли? Вставай, приехали! - бубнил кто - то надо мной и тормошил меня за плечо. - Неужели преставился? Да нет, сопит маленько. Эй, товарищ!...

А... все тот же худой оборванный мужик с косой бородой, который всю ночь не давал мне покоя. Старый ворчун, не переставая, понукал лошадь: «Но - о, убога, топай, топай!», - поминутно дергал вожжи, при этом толкал меня острыми локтями то в плечо, то в бок.

Ворчун оказался добрым, он где - то раздобыл большой ворох сена и хорошо укрыл меня. Помогая мне выбраться из - под сена, старик говорил отрывистым простуженным голосом:

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.