Вечный романтик

– Ух, ты, какая, – засмеялся Костя, поглаживая ее. Кошка прижмурила глаза, покачиваясь у Кости на коленях, сыто замурлыкала в ответ.

– Не это главное, – повторил Костя, но в голосе его почудилась какая-то неуверенность. Костя заерзал на стуле, взгляд его торопливо скользнул по комнате и остановился на синей сумке, которая лежала прямо у ног на полу.

— Что-то мы с тобой, Эдик... За встречу даже... Эдуард Степанович поморщился.

— Мне-то вообще... Ну да ради твоего приезда...

Но не успел он подняться, как распахнулась дверь, из полутемного коридорчика навстречу ему тугой пружиной вытолкнуло мать.

– Ты это куда? – спросила, наступая. – А потом опять «скорую»?

— Ну ладно, мать, ладно, – в смущении, как нашкодивший мальчишка, забормотал Эдуард Степанович.

— Немножко мы, символически, за встречу.

Но мать, казалось, не слышала его. Обратив жалобно сморщившееся скуластое лицо к Косте, она, с трудом сдерживая слезы, торопливо говорила:

– Вы бы не соблазняли его, Костенька. Нельзя ему, совсем нельзя, боже спаси и сохрани! Сердце... Прошлую неделю два раза неотложную вызывала, в больницу хотели положить.

И захлюпала носом, отвернулась, передником стала утирать глаза – жалкая, беспомощная, старая.

– Ну, будет, мать, будет. Моего здоровья еще на два века хватит, а ты... Мать покосилась на гостя, смутившись, застыдилась своей слабости и слез, выскользнула, за дверь, и следом донеслись с кухни шаркающие ее шаги, звяканье посуды.

Вскоре сидел Эдуард Степанович против Кости за столом, накрытым, как на праздник, белой, с желтоватыми складками от долгого лежания в шкафу скатертью. По комнате тонкими, медленно тающими струйками расползался табачный дым, и все вокруг: полки с книгами, кровать, фотография Есенина и даже Костино лицо напротив – отодвигалось, вытягивалось, смягчалось, утрачивая четкую реальность очертаний.

Эдуард Степанович смотрел на Костю, слушал, как он, теперь уже несколько невнятно и сбиваясь, рассказывал о жене – бухгалтере ремконторы, восьмилетнем сынишке и крошечной дочке, о работе своей, когда часто, бывает, недоешь, недоспишь, а к сорока при такой-то жизни можно запросто с катушек слететь: «И никто от этого не почешется даже, знаю ведь, знаю...» И как-то сама собой без особых усилий вспомнилась больничная палата с широким окном, выходящим на пустырь, Костя, тогда еще ученик шестого класса: коротко стриженный большеголовый мальчишка с оттопыренными, будто облитыми вишневым соком ушами; и сам он – студент краевого пединститута Эдик Жегов.

Костю привезли тогда в разгар лета с воспалением легких. В одной палате они пролежали недолго, но сразу увлек, заинтересовал его лупоглазый, похожий на чебурашку мальчишка, больничное знакомство их не прервалось, и со временем, когда, закончив институт, он уже учительствовал в родном городке, и даже в той самой школе, где учился Костя, переросло скрытую привязанность, превратившись в настоящую дружбу.

Эдика не смущала солидная разница в возрасте, часто становившаяся поводом для упреков со стороны коллег-учителей в подрыве авторитета, панибратской близости с учениками – ведь мало кто мог разглядеть за напускной серьезностью молодого учителя мальчишескую страстность заядлого рыбака, неутомимого рассказчика и фантазера.

Он вспомнил те предрассветные часы, когда, бывало, они выходили на рыбалку – хлопанье крыльев и хриплый крик петуха, нарушавший тишину ночи, свое глуховатое покашливание после первых утренних затяжек, короткий стук в темное, занавешенное изнутри окно, и как тут же, скрипнув, отворялась за забором дверь, слышались похрустывающие по песку Костины шаги.

А потом, посапывая, шагали они по темным пустынным улицам – мимо автостанции, смутно белевшей на углу, мимо базара, где возле ворот уже, между грудами мешков, ящиков, корзин, едва различимые в темноте двигались, переговариваясь, люди.

Он вспомнил, как уже за городом, на шоссе, начинало сереть и влажный, знобкий ветерок, проснувшись, с шуршанием трогал пепельные махалки камыша, листья верб, тополей и акаций. И как от волнения и азарта расширялись Костины глаза, когда подходили они наконец к гирлу и, свалив в мокрую от росы траву котелок, сапоги, сумки, можно было наживить и забросить первую удочку...

А вечером в тесном, душном домике охотничьего хозяйства, неистребимо пропахшем мокрой одеждой и табаком, под рыкающий с переливами храп старичка сторожа и лягушиный тягучий крик читать наизусть, перебивая друг друга: «А помнишь, как... Нет, ты послушай, послушай только…» – Пастернака, Есенина, Блока.