Василий Михайлович

— Вот так да. Уж не женился ли?

Василь рассмеялся. Впервые я слышал его заливчатый смех. Так смеются ребята в цирке при очень смешном клоунском номере.

— Та ни. Рановато еще,— сказал он, отсмеявшись.— Бабкино хозяйство соблюдаю. Девятый десяток бабе пошел, куда ж ей с хозяйством! Там мужик нужен. Завалится без мужика бабкино хозяйство.

— И дома никогда не бываете?

— Почему? Мать тоже не молодайка, пацанов мала куча, пойди управься. Вот и занимаюсь с ними. Оленка, сестра, хорошо учится, да лодырь. Хворостиной иной раз по мяконькому пройдусь, матери-то не усмотреть. Олесь не лодырь, да не дается ученье, ему подскажу. Ребята соседские тоже налетают. Я ведь,— Василь потупил глаза,— я отличник в учебе. Митяй у нас крохотуля.— Лицо Василя осветилось улыбкой.— Любит пацан на велосипеде кататься. Я ведь велосипед купил,— отметил он мимоходом.— Заработал на молотарке и купил.

— Ну, а дальше как думаете?

— А я не знаю еще! Да что думать... Захочу учиться — учиться буду, захочу на работу — теперь работа за тобой гоняется.

...А мне вспомнились двадцатые годы... (Господи, как давно это было!) Тогда я тоже обзавелся велосипедом, увы, дамским и стареньким, потому что стоил он много дешевле. Самолюбие мое нещадно страдало... У всех друзей-приятелей мужские машины, и они подшучивали надо мной. Но что делать, я и на дамский едва наскреб. Не помню уж, как это мне удалось! И вот после уроков в последнем классе школы второй ступени, зимой на лыжах, весной и бабьим летом на велосипеде, катил я за двадцать семь километров в лес — учить детей. В избе лесника на кордоне собирались мальчики и девочки, человек восемь. Школы поблизости не было, возить детей в город не на чем... Устроил меня туда наш учитель физики, сам живший в лесу и каждый день совершавший в город и обратно двадцатикилометровый променад. Радовался я бесконечно: занятия с ребятами обещали хоть и скудный, да все-таки заработок и, главное, надежду на постоянную работу.

Теперешняя молодежь знать не знает, каково это страшное чудовище— Безработица, а наше поколение хлебнуло и того лиха в канун Великого Наступления. Вспоминаются безлюдные корпуса промышленных предприятий. Заброшенные, они мрачно смотрели на мир пропыленными окнами. Еле теплилась жизнь в депо, но и там все сокращали и сокращали рабочих.

В дальнем конце города, в затхлом помещении, похожем на сарай, помещалась биржа труда. Толпа безработных, изможденные, небритые люди, курившие самосад, отчего в бирже хоть топор вешай, угрюмо молчали, ожидая, когда откроется окошко и человек, сидевший по ту сторону, объявит, что туда-то нужен сторож, или дворник, или слесарь на два дня, а туда-то плотник на полтора дня... За каждую работу хватались с ходу, какая бы она ни была. Лишь бы не тянулись бесконечно унылые дни и месяцы вынужденного, отупляющего безделья, лишь бы принести домой хоть какие-то деньги... Кто занимался выделкой зажигалок или торговал барахлом на базаре — чего только не придумывали люди, абы заняться хоть чем-нибудь! Но часто — ах, как часто! — окошко биржи не открывалось день, другой, неделю...

А рано утром все та же безрадостная толпа осаждала биржу и ждала, ждала, ждала... Работы ждала!

Тяжкие времена! И кому из нас могло прийти в голову, что канут в вечность год-другой, и стены домов, заборы, ворота предприятий, последние страницы газет запестрят объявлениями: нужны слесари, столяры, плотники,- электрики, водители, машинистки, инженеры, врачи, техники. Нужны, нужны, требуются, приглашаем, обещаем то-то и то-то... Поистине, как сказал Василь, теперь работа за человеком бегает!

В печальный и безысходный тупик попал в те времена и автор этих строк. Последний год в школе, и что дальше? Куда девать себя? Университет? Это было не так, как теперь. Пойди найди денег на поездку, на жизнь в чужом городе! А на меня с шестнадцати лет легла забота о матери, жившей в селе, и сестрах, учившихся в той же школе...

За рубль в месяц мы снимали комнатенку у двух стареньких хозяек в доме на Теплой улице — это почти окраина города. Улица действительно выглядела теплой — то ли от обилия зелени, то ли от уютных домишек с печами-великанами, от которых так и несло теплом и свежевыпеченным хлебом... И у нас в комнате была печь, эдакая прожорливая громадина. Цена на воз березовых дров казалась грошовой для тех, у кого эти гроши водились, и баснословной тем, у кого в карманах, как говорится, хоть выспись!

Нужда, в грошах и радостная перспектива работы послали меня за двадцать семь километров на кордон, куда в погоду и непогоду молодой учитель должен являться два раза в неделю, за что платили ему ежемесячно натурой и деньгами: преогромный воз сосновых дров — их как раз хватало на месяц,— четыре каравая хлеба, двадцать литров (по теперешнему счету) молока, два фунта масла, четыре фунта мяса и целых четыре рубля деньгами!

Живем!

Дрова мы бережно сжигали, продукты столь же бережно съедали, рубль отдавали хозяйкам дома, два посылали матери, а рубль оседал в моем кармане, и чувствовал я себя миллионером! Сто копеек на весь месяц, понять надо! Можно пойти на базар, купить за полкопейки расколотый, но сочный арбуз, на полкопейки хлеба, еще на копейку печенки — и вот обед, достойный пиршественного стола Лукулла!

Ребятишки быстро привязались ко мне, обходился я с ними ласково, но не спускал провинностей и нерадения; надо же было с достоинством отработать неслыханное богатство, привалившее вдруг в виде дров, хлеба, мяса и прочих даров природы!.. Родители, видя мое усердие и успехи в учении их чадушек, баловали меня дополнительными натуральными подарками, что, разумеется, возбуждало во мне еще большее рвение и вызывало чувство ответственности.

Оно, быть может, так бы и пошло и стал бы я учителем: пристрастился душой к тому делу. И очень хотелось быть похожим на тех, кто учил меня и кому по сей день благодарен за их святой и светлый труд, за то, что будили в нас жажду к познанию жизни во всех ее гранях. Как живой, стоит передо мной образ первой нашей сельской учительницы Ольги Михайловны. Она приехала в село, где бытовала еще темнота, недоверие к «ученым», косность и закоренелое убеждение в том, что «курица не птица, баба не человек».

И так-то тяжело было на первых порах девушке, оказавшейся в глухом селе, где шла невидимая жестокая борьба между кулаками-инахалами», занимавшими своими добротными домами самую красивую окраину села, и «Дурачъим концом»: там бедовала страшная нищета, там гнев против мироедов накалялся изо дня в день.