Евгений Марысаев — москвич. В 1957 году он окончил десятилетку. Задумался: аттестат зрелости на руках, а как дальше жить, чем заняться?

И Евгений буровым рабочим поехал с геологической партией в Якутию. Исходил этот край, познакомился с сильными, веселыми, находчивыми людьми — геологами, проводниками-якутами.

Потом строил Марысаев железную дорогу в Карелии, сооружал гидростанцию на Волге, был грузчиком, взрывником, рабочим бетонного завода. Общение, дружба с людьми, неповторимая и суровая красота нашей Родины вызвали потребность писать, рассказать другим о том, что самого поразило.

Сейчас Е. Марысаев работает слесарем на одном из заводов в Москве, учится на заочном отделении Литературного института имени М. Горького.

Гостиница была переполнена артистами, приехавшими на гастроли, и они уже вторую неделю жили в Нюрбинском аэропорту. Зал ожидания тут был тоже переполнен. Юрка спал на лавке, а Володька под лавкой. Когда знакомые девушки в клубе спрашивали, где Володька остановился, он весело, чуть рисуясь, говорил, что у него плацкарта под лавкой. Юрка ходил подавленный, мрачный: ему хотелось поскорее приехать на место, в партию, начать работать. Ехали они из Москвы долго. Сначала на товарняке, который останавливался у каждого столба и в Большой Невер прибыл лишь на тридцать четвертый день. До Нюрбы добрались на попутной. И везде болезненно долго ждали транспорт, а он задерживался то из-за больших снегов, то из-за метели. И здесь надо было ждать, хотя погода установилась солнечная, морозная: самолеты и вертолеты летали перегруженными, и их не брали. Самое обидное было то, что до партии рукой подать, каких-то сто километров. Юрка страдал от запахов залов ожиданий, где всегда почему-то пахло чесноковой колбасой, ночью долго ворочался и никак не мог заснуть в одежде, и по утрам у него болела голова. Володьке же, наоборот, все нравилось: и то, что они полтора месяца едут и никак не приедут, и злой якутский мороз, от которого смерзаются ресницы, и даже то, что он спит под лавкой. Особенно ему нравились танцы в клубе, куда они из-за вынужденного безделья ходили каждый вечер. В мягком, пахнущем духами полумраке зала шуршали платья, мелькали ноги в шелковых чулках, и ему казалось, что девушки смотрят только на него, и он воображал себя красивым и становился в позу, небрежную и презрительную. Засыпая под лавкой, он слышал ритмичные джазовые аккорды и в такт им дергал ногами. И еще видел себя стоящим у оркестра с недоступным видом. Танцы он называл «скачками». На самом деле Володька никогда не был надменным и презрительным. Он был веселым и в каждом человеке любил замечать что-нибудь смешное. И лицо у Володьки было веселое: пухлое, краснощекое, и «ежик» на голове казался веселым. Едва ли он был красив; привлекали лишь его глаза, вернее, взгляд, чистый и невинный, как у младенца. Сам над кем-нибудь подтрунивает, а взгляд не меняется. И еще одна слабость водилась за ним: он очень любил лгать. Врал не из-за какой-нибудь выгоды, а просто так, чтобы потом похохотать. Причем и здесь взгляд его не менялся. Юрка невольно завидовал той легкости, с которой Володька сходился с людьми. Стоит им куда-нибудь приехать, через минуту слышится взрыв смеха — он в центре внимания. И, глядя на него, какой-нибудь пьяненький пассажир непременно говорил:

— Ты-то простой, веселый, а вот друг твой не то... гордый! И Юрка страдал оттого, что не может, как Володька, подойти к незнакомому человеку и заговорить с ним или, например, громко захохотать при народе. Был он очень длинным, застенчивым и близоруким, носил круглые, в черной оправе очки. Родители Юрки долго размышляли, прежде чем произвести его на свет: сейчас им под семьдесят. И тем труднее было Юрке расставаться с ними. В Москве на вокзале плакали все: и Юркины родичи, и Володькины, и сам Юрка; один Володька шепнул своему другу, что все это здорово смахивает на похоронную процессию, и кусал губы, чтобы не прыснуть. И еще в одном они не сходились, и даже ссорились, и кричали друг на друга: Володька при своей задиристости никогда ни с кем не спорил. Сказал, например, начальник аэропорта, что не сможет отправить их еще несколько дней, Володька соглашается: коль ждать надо, что ж, подождем. И при этом закричит:

— Нам что! Наше дело телячье! Юрка сердился и говорил:

— Если тебе скажут: встань на четвереньки и похрюкай, ты, наверное, и тогда ничего против иметь не будешь?

— Надоел ты, каланча!.. Хуже горькой редьки.

Однако и Володьке хотелось побыстрее улететь: по глупости своей он каждый вечер говорил в клубе знакомым девушкам, что улетает завтра, но на следующий день не улетал и опять приходил в клуб, и ему было неловко.

Утром они пошли к домику начальника аэропорта узнать о самолете, Юрка шел крупным шагом, а Володька бежал за ним, шмыгая носом: он не выспался.

— Если этот босс не отправит нас сегодня,— вдруг сказал он,— я орать буду.

— Наконец-то и тебе надоело,— сказал Юрка.

— И не говори, подружка...

Аэродром со всех сторон окружала тайга. Дальше, там, где протекал Вилюй, громоздились сопки, горбины, скалы, осыпанные сверкающими снегами. Иногда по снегу проплывали тени от самолетов, проваливаясь во впадины и вновь появляясь. «ИЛы» пролетали редко; чаще тарахтели в небе местные «ЯКи» и «Антоны». И на летном поле стояли почти одни маленькие самолеты. Около них сновали пилоты, механики. Володька два раза летал на больших «ИЛах» и на «ЯКи» смотрел пренебрежительно. Около одного самолета он остановился и сказал Юрке так, чтобы слышал пилот, молодой парень:

— Я бы на такой сковороде постеснялся летать.

Пилот сделал вид, будто не слышит его слов. Юрке стало неудобно за Володьку.

— Ты хоть на таком научись.

— Надо мне! Сравнил «макаку» с «явой». Летать, так летать на реактивных!

— Приготовься к бою: начальство идет!

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.