Из окна его дома, громоздящегося высоко на склоне горы, сейчас сплошь белой, хорошо виден карьер, внизу и по уступам засыпанный сухим зимним снегом. - А тогда была весна шестидесятого, - говорит он с легким и потому изящным армянским акцентом, - самая памятная весна в моей жизни.

Иначе чем любовью с первого взгляда, не знаю, как назвать чувство, вспыхнувшее в нем в тот день весенних каникул. Впрочем, и не стану искать других слов, потому что сам Арцруни полностью согласен именно с таким определением.

Он помнит даже состояние легкого оцепенения, когда с горы увидел открытый туфовый карьер и машины, режущие камень пласт за пластом. Омытый весенним дождем туф, растекшийся когда - то расплавленным потоком с вершины Арагаца, а потом застывший и спрессованный веками, сиял сейчас перед ним тысячью оттенков - от розово - сизого до коричнево - красного, от бледно - сиреневого до цвета жженой охры. В тот самый момент он постиг красоту камня. В тот самый момент он завидовал машинисту, который, так умело и с видимой легкостью управляя машиной, резал пласты веков.

Конечно, он не думал тогда, что поражен не только внешней красотой, и лишь потом, спустя годы, понял, что это было более глубокое и более серьезное чувство - в тот день в нем, Арцруни Акопяне, родился Рабочий.

Да, им рассказывали в школе, что из артикского туфа, по твердым пластам которого они ежедневно ходят и из блоков которого ставят штанги ворот на импровизированных футбольных полях, что из этого розового клада их гор построены сооружения Днепрогэса и Волжской ГЭС, красивейшие здания Тбилиси и Баку, Сочи и Волгограда, Киева и Москвы. Нет, мальчишки не пропускали этого мимо ушей; у каждого оставалось приятное сознание того, что маленький городок в горах Армении поминают добрым словом в таких местах огромной нашей земли, которые они знают пока только по учебнику географии.

Возвращаясь из карьера поздним вечером, Арцруни рисовал свое будущее совсем не таким, каким было оно еще утром. Теперь он видел розовые города, построенные на всей земле из солнечного камня армянских гор, камня, который будет добывать он, Арцруни Акопян, и с которым он уже был связан сердцем.

В тот же вечер был разговор с отцом; нелегкой вышла тогда беседа. Отец, сам рожденный и проведший жизнь на этих склонах Арагаца, понимал, конечно, что восхитило Арцруни в тот день, но он не мог понять тогда и согласиться с тем, что это уже определило судьбу и всю жизнь сына.

- Ты знаешь, я хотел тебя видеть врачом, а ты уже достаточно взрослый, чтобы понять, что это самая гуманная, самая человечная профессия. Что ты мне скажешь на это, сынок?

Доводы отца, всегда продуманные и безупречно веские, были для Арцруни мерилом, которым он оценивал все свои мальчишеские поступки; так было заведено в семье, и, похоже, дети никогда не тяготились таким порядком вещей. Но в тот вечер перед доводами отца была стена убежденности, такая твердая и прочная, точно воздвигли ее из артикского туфа. И, видимо, сильна была позиция сына, если (как они вспоминают теперь) он ответил с убежденностью, достойной взрослого и хорошо знающего жизнь человека:

- А что скажешь мне ты, отец, если из моего камня, - он тогда уже говорил «мой камень», - будут строить больницы и санатории?

Думаю, возразить было трудно; может быть, потому отец выложил свой главный козырь. Он подошел к стене, от пола до потолка закрытой стеллажами с книгами. (Мне говорили потом, что у редактора районного радио Сурена Акопяна лучшая библиотека в городе). Сейчас это было его защитой.

- Ну, а скажи мне, для кого я собирал книги всю жизнь? Кто будет все это читать? Может быть, мне ждать внуков, которым это занятие окажется по душе и по плечу?

Можно себе представить, как было в тот вечер, в тот момент в доме Акопяна, когда глыбы вековой человеческой мудрости молча взирали на отца и сына. Но была, видимо, здесь и та мудрость, которая в устах сына стала ответом на отцовский вопрос:

- Разве рабочий, современный рабочий, не читает книг? Не к тебе ли, отец, ходят за этими книгами дядя Ашот и дядя Гурген?..

... Мы беседуем с Арцруни сейчас, тринадцать лет спустя с того памятного отцу и сыну вечернего разговора. Только теперь у них нет расхождений на этот счет, потому что по собственному опыту оба знают, что место человека в жизни определяется в наши дни его призванием.

Это сегодня, а тогда житейский опыт отца и твердая решимость сына привели их к мудрому решению: пусть Арцруни работает в карьере во время школьных каникул, лето велико, проверит себя, неожиданную свою любовь, испытает, по плечу ль ему этот труд, который он видел пока со стороны. На том согласились. Только уже к осени Акопян - старший понял, что решимость сына оказалась сильнее отцовских сомнений. С восьмого класса Арцруни пошел в школу рабочей молодежи.

Тогда он и познал цену рабочей усталости, когда после смены идешь по улице и приходишь домой совсем не так, как школьник, а потом, как школьник, до позднего вечера - с книгами и тетрадями. Бывало, и вздремнешь ненароком над упрямой задачей. Думаю, что в такие вот вечера и выковывался рабочий характер и, верно, это был твердый сплав, если к ежедневной работе в карьере и в школе Арцруни сумел добавить курсы машинистов. К моменту призыва в армию у него был четвертый рабочий разряд.

Никогда не видавший моря, Арцруни Акопян на флот попал не случайно. С удовольствием рассматривал военком его фигуру - работа в каменном карьере развила мускулы, появилась завидная матросская стать. Впрочем, не только эти качества новичка оценили на черноморском крейсере «Слава»; товарищам и командирам пришлись по душе его рабочие навыки, умение ловко и красиво делать всякую флотскую работу и всепоглощающая любовь к механизмам, к машине.

Зная все это, помполит и комсорг частенько беседовали с ним о том, что такие, как он, просто созданы для флота, а сам Акопян - прирожденный моряк. Он и сам понял, что море прекрасно и не полюбить его нельзя. Флотская служба Арцруни Акопяна закончилась на севастопольском рейде. Он стоял на палубе своего крейсера, слушал пожелания товарищей, но к чувству гордости и торжественности, вполне понятному в такие минуты, примешивалось и чувство грусти расставания с чем - то полюбившимся и уже родным. На родину он возвращался полный воспоминаний о трех годах службы, прибавивших ему друзей, но когда с борта самолета в сиянии розовых снегов увидел он вершины армянских гор, а на склонах россыпи розового туфа, мягко меняющего свою окраску, но будто веками вбиравшего и вобравшего в себя теплое закатное солнце родины, увидев все это и пережив, словно впервые, он понял, что возвращается туда, где пройдет и должна пройти вся его жизнь. Он понял также и то, что работа, которую помнил все три года - в дальних морях, на боевых учениях, - и есть работа, для которой он рожден, и что она тоже на всю жизнь.

Прошлогодним ноябрьским утром Арцруни, как обычно, осмотрел и запустил камнерезную машину, отлаженную и отрегулированную до такой степени точности, что, казалось, работать она может самостоятельно (так бывает, когда машинист не только знает и чувствует свою машину, но и относится к ней, как живому и любимому существу). В этот день машина Акопяна прошла уже пенные метры рихтовки - урочной полосы во всю длину карьера, - начала и пошла по новой. Уже привычно замелькал по карьеру желтый бригадирский берет, приметный издали, словно экзотический цветок. По обе стороны рельсов быстро росли ряды розовых блоков, нарезанных с математической точностью. Уже вкатывали в карьер первые «МАЗы» за своими дневными «порциями», грузились и, урча на горной дороге, один за другим уходили вниз к железнодорожной платформе. Шоферы работали не мешкая, а возле машины Акопяна становилось все теснее от готового камня, который не успевали вывозить. Наконец стало так тесно, что с трудом въехавший сюда очередной «МАЗ», уже нагруженный и похожий сейчас на слона в узкой теснине, как ни старался, не смог развернуться и выбраться из карьера. Это грозило отрезать путь другим машинам. Значит, затор. Акопян мог посмотреть на это сквозь пальцы: его дело резать камень. Но возникший вдруг гортанный и, как всегда, темпераментный армянский диалог взмокшего от напряжения шофера и бригадира Акопяна кончился тем, что Арцруни, не останавливая своей работающей машины, но продолжая следить за ее движением каким - то боковым зрением и прислушиваясь к привычному ее шуму сквозь шум других машин, сам сел за баранку «Маза». Толково и верно, с повадками и виртуозным умением опытного шофера, низко нагибаясь из кабины и глядя на колеса, подобно ногам слона, ступающим по камням, он развернул «МАЗ» в этом немыслимо узком месте. К своей машине Акопян вернулся в тот самый момент, когда она проходила последние сантиметры рихтовки и готова была вот - вот упереться в каменную стену. Но все было отработано до последнего движения. Словом, все было обычно и ничто, казалось, не предвещало неожиданностей, а к тому, что Акопян сделает свои две нормы или шагнет, как бывало, еще дальше, все уже привыкли. Все было, как всегда, обычно, когда снизу в карьер прибежал запыхавшийся и необычно взволнованный комсорг и, перекрывая голосом звуки работающих машин, крикнул на ходу:

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.