Убеждённость

— Как-то вы сказали, что в ходе перестройки необязательно все ломать, и чуть было не попали в консерваторы.

— Консерваторами называли и тех, кто отстаивал «неперспективные» деревни. Другие «консерваторы» отстояли личный скот, третьи — посевы пшеницы, когда предписывалось сеять кукурузу. Нет, не консерваторами были эти люди! Старое не значит плохое, и они сумели увидеть моральную и практическую пользу этого «старого» в перспективе. То, что мы называем прошлым опытом, не должно оставаться только в прошлом. Без прошлого нет будущего. Мы говорим: «Наш современник Пушкин». Но наш современник и Макаренко, и многие еще станут нашими современниками, надо только хорошо исследовать, по крупицам собирать прошлый опыт. Так, мы начали как бы заново создавать систему самоокупаемости и самофинансирования, забыв, что она давно и блестяще действовала в нашей стране. Пример тому — колония имени Дзержинского под руководством Макаренко. Выпуская фотоаппараты «ФЭД», коммунары полностью содержали себя и ежегодно давали государству пять миллионов рублей чистой прибыли.

— Я заметил, вы часто ссылаетесь на опыт Антона Семеновича Макаренко...

— Мне вот что не дает покоя... Если он из преступников мог делать идейно убежденных коммунаров, то неужели из обычных людей мы не сумеем? Не должно такого быть.

— Владислав Пахомович, а ведь вся ваша жизнь могла сложиться совершенно иначе, прими вы после службы в армии предложение стать инструктором Уральского обкома комсомола.

— Да, но для этого требовалось отречься от родителей, сменить фамилию...

— Мы с вами встречаемся далеко не в первый раз, но есть вопрос, который я почему-то никогда не задавал, хотя иногда он просто вертелся на языке: казалось, вопрос не совсем тактичен. Но давайте уж сегодня совсем откровенно... Пережив тяжелое детство и юность, вы, по житейской логике, должны были бы озлобиться на весь мир, сломаться духом, опуститься...

— Пойти воровать — это точно.

— Что было бы, в общем, понятно. Думаю, пришла пора сказать и об этом, мало кому известном периоде вашей биографии.

— В тридцать седьмом, когда я был десятилетним мальчишкой, в результате ложного доноса погиб мой отец — герой гражданской войны. К десяти годам безвинно приговорили мать. Я же попал в сталинградский спецдетдом для детей репрессированных, где пробыл до сорок второго года. Вышел я оттуда только благодаря тому, что охрана разбежалась от обстрелов и бомбежки города. Вернее, не вышел — меня на руках вынесла старшая сестра Зоя. Ее по возрасту не отправили в тот детдом вместе со мной: пятнадцатилетних оставляли на свободе. А сам я идти не мог из-за полного нервного и физического истощения... Уже после войны меня как сына «врага народа» два с лишним года продержали в тюрьме.

— Что давало вам силы выстоять? А после не просто жить тихо-спокойно, как живут многие, но постоянно искать себе новые испытания: вспомните целину, северные ударные стройки?

— Да мне и самому трудно до конца все это понять. Если скажу: поддерживала убежденность в своей правоте, вера в справедливость,- — не усмехнутся ли иронически молодые читатели «Смены»? Затерли мы изрядно многие «высокие» слова, произнося их по любому поводу... Что делать, иного объяснения я сейчас найти не могу.

— Но на чем-то эти вера и убежденность основывались?

— Тут первый и главнейший фактор — семья. Всего десять лет детства с родителями, но они успели дать мне много хорошего, заложить твердую. нравственную основу. Все главное в человеке — целенаправленность, убеждения, — как я теперь понял, рождается, пока мы еще малы. А если фундамент заложен прочно — это я уже как строитель говорю, — здание простоит века.

Мой отец Пахом Федотович — большевик с семнадцатого года. Из батраков, как и мама. В первую мировую был на фронте унтер-офицером, в гражданскую командовал полком. Одно время воевал в Чапаевской дивизии. Дрался с белоказаками на Урале, а мать ездила за ним в обозе. В тридцатые годы он работал директором треста совхозов Сталинградской области.

Из тюрьмы ему удалось передать записку маме, там он писал в конце: «Владику передай, что его отец — честный человек и мы с ним встретимся, когда он будет большой-большой». Не встретились... Но я никогда, ни на минуту не терял чувство огромного уважения и любви к родителям, ни на миг не усомнился в их кристальной честности.

Мы, дети, воспитывались на рассказах отца и его однополчан о революции, о гражданской войне. Отец хорошо знал нужды, заботы и настроения рабочих, жил их жизнью, был всегда в гуще людей. Ежедневно к нему приезжали рабочие из совхозов, он принимал их дома, за обедом, поэтому мама всегда готовила обед «с запасом». Говорили о работе, о насущных делах. Помню, рабочие нередко спорили с отцом, а то и отчитывали: «Пахом, запомни, тут ты неправильно поступаешь». Общение с рабочими не было данью моде или игрой в демократию. Оно было жизненной потребностью большевиков-руководителей тех лет. Вот это качество сейчас во многом утрачено, и восстанавливать его необходимо.

Что самое главное я вынес из детства? Стремление ощущать себя личностью. Наверное, это шло прежде всего от отца. Он воспитал во мне чувство собственного достоинства. Мысль его была проста и понятна: все рождены равными, имеют равные права и обязанности, и, значит, все зависит от самого человека. Это чувство не смог сломать и спецдетдом с его порядками. А порядки там были...

Как-то у начальника детдома пропала пачка папирос. Он отдал приказ: производить ежедневный досмотр — раздевать детей догола, искать в одежде. А какая летом одежда? Трусы и майка. И вот нас выстраивали в две шеренги — мальчиков и девочек. Мы раздевались, клали одежду перед собой. Между шеренгами шел холеный человек в форме и палочкой с крючком встряхивал наши майки...

Когда мы наконец снова встретились с мамой, она мне сразу сказала: «Ты, сын, главное, никогда не имей обиды на Советскую власть». Она была убежденной коммунисткой, хотя в партии не состояла. И обиды такой у меня не возникало никогда, только к отдельным представителям власти, которые, как мне тогда казалось, проявляли личный произвол и беззаконие. А в день смерти Сталина я тоже плакал.