Тяжелая лира

Что говорить, перспектива не из веселых! Правда, эти стихи относятся к эмигрантскому периоду Ходасевича, когда его ненависть к Западу достигла космических, прямо-таки «Достоевских» размеров. Но об этом чуть позже.

...Владислав Фелицианович Ходасевич родился в 1886 году в семье московского фотографа. Отец его мечтал стать живописцем, учился в Петербурге в Академии художеств, но жизнь заставила его сменить весьма проблематичную в смысле заработков профессию живописца на более благополучную — фотографа. Особенно большого достатка в семье не было, но все-таки Фелициан Ходасевич смог дать детям образование. Старший его сын Михаил стал известным присяжным поверенным и часто помогал младшему Владиславу, который, не окончив университета. стал заниматься литературной поденщиной и обрек себя на полуголодное существование. «Случалось, что за день, за два, а однажды и за три дня мы вдвоем выпивали бутылку молока и съедали один калач», — вспоминал поэт в той же главе о Муни из «Некрополя».

Как ни странно, первым увлечением будущего поэта была не литература, а балет. «По-видимому, способности к танцам у меня были очень большие, — писал Ходасевич в очерке «Младенчество». — Меня показывали знакомым, как чудо-ребенка. Общие одобрения доходили до того, что хоть родители мои были людьми старинных воззрений, все же весьма серьезно обсуждался вопрос, не следует ли меня впоследствии отдать не в гимназию, а в театральное училище. К этому все и шло. и я уже воображал себя на голубой, лунной сцене Большого театра, в трико, с застывшей улыбкой на лице, округленно поднявшим левую руку, а правой — поддерживающий танцовщицу в белой пачке, усеянной золотыми блестками. Этим мечтам не суждено было исполниться. Лет шести я стал хворать бронхитами. Доктор Смит объявил, что мои легкие не выдержат балетной учебы. Я покорился, потому что был очень послушным ребенком, и потому, что к тому времени начались у меня некоторые другие увлечения... Тем не менее я и теперь иногда жалею, что не довелось мне стать танцовщиком. Навсегда у меня сохранилась любовь к балету». И в самом деле, любовь к танцу то и дело сквозит в строках Ходасевича:

Разве мальчик, в Останкине летом
Танцевавший на дачных балах...

(«Перед зеркалом»)

Да, да! В слепой и нежной страсти
Переболи, перегори,
Рви сердце, как письмо, на части,
Сойди с ума, потом умри.
И что? Могильный камень двигать
Опять придется над собой,
Опять любить и ножкой дрыгать
На сцене лунно-голубой.

(«Жизель»)

Возможно, любовь к балету придала поэзии Ходасевича четкость жеста, точность движения и, несомненно, отозвалась во многих его стихах, особенно в таком:

Перешагни, перескочи,
Перелети, пере — что хочешь —
Но вырвись: камнем из пращи,
Звездой, сорвавшейся в ночи...
Сам затерял — теперь ищи...
Бог знает, что себе бормочешь,
Ища пенсне или ключи.

Жизнь никогда не баловала Владислава Ходасевича. «Очень важная для меня черта — нетерпеливость, доставившая мне в жизни много неприятностей и постоянно меня терзающая. Может быть, происходит она от того, что я, так сказать, опоздал родиться и с тех пор словно все время бессознательно стараюсь наверстать упущенное». («Младенчество») Девятнадцатилетним юношей он женится на эксцентричной красавице Марине Рындиной, но вскоре она бросает Ходасевича и выходит замуж за будущего издателя «Аполлона» С. К. Маковского.

Печататься Ходасевич начинает рано. Первая его книга стихов «Молодость» выходит в 1908 году, следующая «Счастливый домик» — в 1914-м. Но обе, хотя и получили одобрение ряда поэтов и критиков, широкой известности автору не принесли. Поденная работа, как уже сказано, не приносила достатка, хотя, очевидно, помогла Ходасевичу развиться как литератору. Со временем он стал замечательным критиком. Думается, этот его дар почти не уступал поэтическому.

Жизненные невзгоды обострялись еще и потому, что поэта испепеляла страсть к карточной игре. Играл он при этом крайне несчастливо, как молодой Толстой и зрелый Достоевский. Кстати, в одном из своих очерков «Московский литературно-художественный кружок» Ходасевич вспоминает: «Я сижу между Толстым и Достоевским. Толстой ставит в банк три рубля, я открываю восьмерку, он пододвигает мне карту и зеленую трешницу. Я оставляю ее в банке. «Карту», — говорит Достоевский, и тоже открывает восьмерку... Все это — не ложь и не бред. Просто, действие происходит в игорной зале... и участвуют в нем не те самые Толстой и Достоевский, а их сыновья, впрочем — уже пожилые: Сергей Львович и Федор Федорович».

Словом, путь поэта был не прост, мучителен и совсем не прям.

В 1927 году, в Париже, Ходасевич выпустил свое «Собрание стихов», предпослав ему небольшое вступление: «Отсутствие моих книг в продаже побудило меня к изданию этого сборника. Он составлен из «Путем зерна» и «Тяжелой лиры», к которым, под общим заглавием «Европейская ночь», прибавлены стихи, написанные в эмиграции. Юношеские мои книги «Молодость» и «Счастливый домик» не включены сюда вовсе. В. X.».

Надо представить себе, как бедствовал в Париже больной, бездомный, полуголодный, вскорости брошенный своей третьей женой Ниной Берберовой поэт, чтобы понять, чего ему стоило отказаться от ранних книг. (А ведь их бы купили!) Но, однако, забота о совершенстве «Собрания стихов» была выше заботы о куске хлеба. Такую бы строгость к себе всем нам, пишущим!

Третья книга Ходасевича «Путем зерна» вышла после революции в 1920 году в Москве, а через год в Петрограде. В книге собраны стихи предреволюционных и революционных лет. Открывает книгу ключевое, давшее ей имя стихотворение, помеченное 1917 годом.

Путем зерна
Проходит сеятель по ровным бороздам.
Отец его и дед по тем же шли путям.
Сверкает золотом в руке его зерно,
Но в землю черную оно упасть должно.
И там, где червь слепой прокладывает ход,
Оно в заветный срок умрет и прорастет.
Так и душа моя идет путем зерна:
Сойдя во мрак, умрет — и оживет она.
И ты, моя страна, и ты, ее народ,
Умрешь и оживешь, пройдя сквозь этот год, —
Затем, что мудрость нам единая дана:
Всему живущему идти путем зерна.

Это высокой мысли стихотворение исполнено чувства, которое можно назвать по-пастернаковски «готовностью к новым лишеньям». Революция сразу вошла в стихи Ходасевича, заставила его по-новому взглянуть на страну, на ее историю и на ее поэзию. Стихотворение «2-го ноября» описывает октябрьские бои в Москве. И вот после боев люди выходят на улицы поискать своих близких. Поэт возвращается к себе:

Дома я выпил чаю, разобрал бумаги,
Что на столе скопились за неделю,
И сел работать. Но, впервые в жизни,
Ни «Моцарт и Сальери», ни «Цыганы»
В тот день моей не утолили жажды.

Чтобы постигнуть всю глубину этих строк, нужно вспомнить, как Ходасевич относился к Пушкину. В своей пушкинской речи (1921 г.), названной им «Колеблемый треножник», Ходасевич вслед за Блоком сказал, что Пушкин — это имя, которым мы перекликаемся в надвигающемся мраке. И вот произошло нечто и уже «Цыганы» с «Моцартом и Сальери» оказались бессильны. Словом, пришло совсем иное, небывалое время.