Цыганский отпуск

Старый яблоневый сад, где стоял шатер кузнеца, почти вплотную подходил к высокому обрыву, под которым среди меловых бережков неслышно неслась маленькая, но быстрая речонка. Здесь, на краю сада, горел теперь небольшой костер, около него сидела старая цыганка, а рядом с нею, кто на подстилке, а кто просто на земле, лежали ребятишки.

Михаил устроился чуть поодаль от них на одном из тех чурбачков, что днем были у него под шатром. Другой стоял рядом свободный, и он дружелюбно кивнул:

– Посидите за компанию.

Я тоже стал глядеть на рябившую поверхность реки, которая в сумерках казалась зеленоватою. Над нею уже зыбился почти незримый вблизи туманец, дальше собирался, плотнел, и серые косые его пряди наползали на низкий противоположный берег, висели над потемневшими садами. На той и на другой стороне кое-где в домах уже красновато теплели редкие пока окна, горы над станицей сделались черными и притихли, снежники за ними синели далеким холодом, и только одна, самая высокая вершина тонко пламенела в густеющем небе.

– Харошее место! – сказал цыган таким тоном, словно поделился со мной какою радостью.

А мне хотелось хоть как-то загладить невольную свою вину перед Иваном Яковлевичем, хотелось ему удружить, и я поспешил откликнуться:

– Очень хорошее!

– Вы когда в город?

– Да вот придется сегодня выезжать, а буду завтра. Цыган мягко положил руку мне на колено.

– Можно вас попросить? Только чтобы Яковлевич не знал. Мне надо такую телеграмму. – Порылся во внутреннем кармане хлопчатобумажного своего, в полоску пиджака, достал аккуратно сложенный тетрадный листок. – Прочитайте, чтобы на почте все ясно...

Я развернул бумажку, поднес ее поближе к глазам.

– Посветить, может? – Цыган достал из бокового кармана плоский фонарик.

Телеграмма была в Донецк, указывались в ней и улица, и дом, и квартира. Потом шел крупным почерком, размашисто написанный текст: «Егорович похлопочи пожалуйста еще недельку выборам буду обязательно Андрюшка молодец кланяется Валентиновне я тоже Михаил».

«Вон он оно! – пронеслось у меня. – Наверное, он у них шишка какой-нибудь, может, цыганский барон... выборы, ишь ты!.. А Иван Яковлевич хочет, чтобы он ему заявление в совхоз...»

– На шахте работаю, – сказал цыган так мягко, словно была в этом какая вина. – Механиком. А это один раз в партком выбрали, потом еще... Секретарь предупредил, чтобы я к двадцатому, как штык, а я тут у Яковлевича подзадержался. А мне еще добираться недели две, и то если лошадка так быстро согласится...

Я сам чувствовал, какая, должно быть, глупая расплылась у меня на лице улыбка:

– Так это у вас...

– Отпуск, – сказал он почему-то чуть грустно. – Я всегда так. Лошадку запрягу, жену посажу, детишек и все заботы – долой... Ты в большом городе? Хорошо, а все равно... Человеку воля нужна! Простор нужен. Чтобы дымом пахло. И звезды видать. На звезды надо часто смотреть, тогда душа будет на месте...

Он затих как-то на полуслове, как будто не договорив чего-то, может быть, самого главного... Сидел, зажав в кулаке коротенькую трубку, от которой крепко пахло остывшей махоркой, и все смотрел выше гор, туда, где только что догорела и скрылась в ночи последняя, укрытая вечным снегом вершина.

Костер почти не освещал смуглого его лица, оно было в тени, только толсто топорщились усы да загадочно поблескивали темные глаза, и оттого казалось, что на лице у кузнеца и в самом деле словно бы лежит печать тайны, и тайна эта не его лично, не цыгана Михаила, а будто общая какая человеческая тайна, только он, знавший жизнь и по ту сторону всеми принятого и по эту, ближе многих других находился к ее разгадке...