Царский вагон

– Провожающие... – пронзительным голосом начинает Тоня. Ей хочется скорее освободить вагон от всех этих женщин, старых и молодых. С Верой Павловной она, впрочем, уже подружилась, когда загружали ящик-погребок.

В коридоре начинается обратное движение – отлив. Левушка помогает матери выйти на платформу и снова ищет глазами запаздывающих. Дождь не перестал. Устиновичей не видно ни на мокрой, сверкающей оранжевыми лужами платформе, ни далеко у дверей пассажирского зала.

Последним выскакивает из вагона молодой человек. Люсенька из тамбура машет ему хризантемой.

И вот наконец с легким чемоданом по перрону спешит Устинович. Он один. И, неуклюже поцеловав мать, Жуков выбегает ему навстречу.

– Все уже беспокоятся, Алексей Алексеевич. – Голос его срывается на шепот. – Где же Ника?

– В ней-то все и дело...

Обгоняя Левушку, он бросает на ходу уже в тамбуре:

– Глупее не придумаешь.

Злоба душит его. Он с маху захлопывает дверь купе и тут же открывает ее, приглашает пальцем ЛевуШку войти. Он не хочет распространяться на людях, а выговориться необходимо.

– Осталась... Не причесана... не успела сделать укладку... Я, видите ли, поздно предупредил, что едем сегодня... Дура!.. Ничего не увидит! Миопия! Завтра «хепининг» в «Космосе», в просторечии «хипёж». С этими, волосатыми, бородатыми... Кретинка...

Он снова широким жестом раскатывает дверь и спокойно, как у себя в кабинете, спрашивает:

– Как дела, товарищи? Я чуть не опоздал.

И вскоре вагон в хвосте поезда дальнего следования начинает поматывать. Люди разошлись по купе, коридор опустел, и, хотя двери закрыты, что-то повсюду поскрипывает и поет. Вагон нехотя начинает свой дальний путь.

Только Сельцов и Кратт еще покуривают у окна в коридоре. Левушка не подходит к ним – Сельцов опять изощряется в остротах. Левушка догадывается, что сейчас во всех купе гадают, почему Устинович один, почему не взял с собой дочку. Вот и Сельцов нашел повод позубоскалить. Левушка слышит:

– На подушках-то, в салоне, вензеля видели? «Н» и «А», читайте: Ника Алексеевна. А где она?

Слушать это Левушке неприятно. Он отправляется к проводницам. Там пьют чай и очень довольны его приходом. О Левушкиной беде ни слова. Неужели понимают? Тоня, отставив кружку, принялась отпарывать подкладку заношенного жакета. Она помалкивает и только постреливает вострыми глазками на Левушку.

– Зачем вещь портите?

– Разве порчу? – тонко рассмеялась. – Простирнуть хочу. В пути времени не найдешь. – Она вздыхает. – Худо мне, Левушка, комиссия списывает на полную инвалидность. Даже в служебном не велят ездить. Значит, домой доживать, в Ивантеевку. А там сноха да сестренка. Приедешь в дом родной и, как в гостях, не знаешь, за что взяться. А бывало...

Тамара, зевнув, выходит в коридор. Тоня продолжает рассказывать про свою жизнь. Она как будто уже не помнит, что перед ней молоденький, двадцатидвухлетний Левушка, сразу ей приглянувшийся румяной смуглотой, веселыми, а теперь погрустневшими глазами, форменной курткой, и становится тем, чем была на самом деле: усталой рабочей женщиной. Жуков слушает, как она еще малым ребенком, оставленная в избе под присмотром деда, выпала из его рук с полатей, визжала благим матом. Родители, темные люди, пришли с поля, ничего не поняли. Дед, такой-сякой, не сознался. Она три дня, не переводя дыхания, визжала от боли и сорвалась, изнемогла: сколько же можно? Как начала ходить, тут все поняли: увечная...

Без стыдливости рассказывает она, как в шестнадцать лет, осознав свое уродство, поехала в город к врачам. А те покрутили ей ногу, сказали: «Операция тяжелая, а от кавалеров все равно не утаишь». Еще раз взрослой бабой, когда женскими болела, показалась старику хирургу. Он поглядел на нее сочувственно. «Сколько тебе лет?» «Двадцать пять», – ответила. «Замужем?» – спросил. Потом задумался и вынес окончательный приговор: «Поздно пришла. Ходи так».