Царский вагон

Родители ревновали ее к каждому, кто поздно вечером стоял с ней в подъезде перед тем, как мирно разойтись по домам. Но он-то не ревновал ни к кому, потому что знал, какая она. Однажды в морозную ночь, гуляя в глубоких снегах по аллеям Измайлова, она вдруг остановила его, обхватила руками его шею и прижалась виском к щеке:

– Если бы ты знал, Левушка, как я себе надоела...

Заглядывая в институт, он по многим признакам догадывался, что отъезд затягивается, но это его даже не беспокоило.

Расставшись с проводницами, Жуков зашагал по путям, расправив плечи, всей грудью вдыхая прохладный сентябрьский воздух. Он был словно навеселе – взбежал на кучу щебня, без нужды, чтобы только послушать, как зашуршит под ногами. Мимо прошли ребята из училища с распаренными лицами – наверно, из станционной бани. Все, что попадалось на глаза – желтые клены в палисаднике, черный бункер с углем; над ним серебряный след самолета, – все будило надежды, казалось предвестием предстоящей перемены. С ним что-то случилось!

Два года назад сержант Жуков демобилизовался из Военно-Воздушных Сил, поступил оператором в кинолабораторию научно-исследовательского института. С форменной курткой не расставался, правда, носил ее теперь только в разъездах, носил нараспашку, без петлиц и нашивок. Выл он в институте самый непритязательный сотрудник. Всем нравилось, что он никогда не унывает, что сговорчив, поэтому его часто нагружали посторонними поручениями, и он их выполнял. Конечно, не очень-то было интересно фотографировать чертежи каких-нибудь автомотрисе и препираться с начальником, унылым, старым фотографом, ничего не смыслившим в киносъемках. Нике это не нравилось: «Почему ты такой безотказный?» Он улыбался: «Я еще ни разу в жизни не голосовал против».

Снаряжали комплексную бригаду в Сибирь, в горно-таежный край, на строительство. Особая тема, привлекшая внимание института, заключалась в том, что проект будущей железной дороги на ходу переводили с паровой тяги на электрическую. Сам Устинович решил возглавить бригаду. Такая поездка должна быть обеспечена необходимым комфортом, то есть попросту служебным вагоном: ведь в тайге нет ни гостиницы, ни удобного помещения. Пробивной человек Устинович. Даром что талантливый ученый – добился разрешения на вагон у самого министра!

Две недели Левушка занимался, как он говорил, «практически полезной деятельностью». И сейчас шел по лесной аллее, приближаясь к дому, и ни о чем не думал, кроме как о котловом довольствии, прикидывал, как бы закупить топленое масло и банок сорок говяжьих консервов. Жаль, конечно, оставлять мать, трудно ей без него... А о чем еще жалеть? Много ли он за два года потерял такого, о чем стоило бы жалеть? И много ли он приобрел? Если всерьез считать, с демобилизацией он потерял дружную семью технически грамотных и довольных своей службой товарищей. А приобрел, если всерьез, только двухкомнатную солнечную квартиру...

Когда-то – сейчас Левушке кажется давным-давно – саратовский врач Жуков бросил жену с восьмилетним сыном. Он сошелся с медсестрой из Нарзанной галереи в Кисловодске, переехал в Москву, там преуспел, возглавил клинику.

Отец разрушил семью давно, но долго еще не могла изгладиться острая обида на несправедливость. В детстве было что-то неуловимо-постыдное в том, что отец нашел новую жену в каких-то «ваннах»: Хотя Левушка, став взрослым, понял, что нет тут ничего зазорного, новая семья отца вызывала у него только иронию и скепсис.

В школьные годы мечталось: придет срок расплатиться, дать матери, учительнице начальной школы, все радости материального благополучия, каких отец ее лишил. Пока из этого ничего не получалось. Вот только солнечная квартира. Жилье предоставили Жукову в тот же год, как зачислили в штат. Мать была вызвана из Саратова телеграммой. Она была счастлива. Выйдя на пенсию, она скучала без сына. Была она по всем привычкам крестьянская женщина: черные волосы зачесывала туго, сына воспитывала строго, хлеб резала крупно. Была она самым дорогим человеком отчасти и потому, что Левушка видел ее во всяких видах и в минуты слабости тоже. В горячей любви к матери, он знал, вечно жила трепетная вера в его хорошее будущее. Да как же иначе? В этой солнечной квартире она мысленно давно поселила Нику.

Для матери у Ники не было недостатков. Близорукая, Ника не носила очков. Щурилась. Трудно подсчитать, сколько раз и где он раздобывал ей очки в самых удивительных – то в круглых, как совиные глаза, то в черепаховых, позолоченных, четырехугольных – оправах. Он с насмешливым видом примерял ей очки и говорил подслушанную у слесарей на автобазе фразу:

– Снять, поставить – цена два рэ.

– Ты добрый, очень добрый!

– Считай, что я дельфин.

Она целовала его и прятала очки куда-то в ящики столика. И тотчас забывала о них.

Отец называл ее близорукость по-ученому: миопия – и не вмешивался в тревожное развитие ее болезни.

Один раз Ника позвонила в лабораторию и предложила поехать вдвоем по грибы. Он неопределенно хмыкнул и услышал в ответ:

– Почему ты всегда говоришь по телефону без интонаций? Я не могу понять, хочешь ты или нет?

Он промолчал и только посмеялся: куда же с такими глазами грибы искать?

Каково было его удивление, когда, выйдя на опушку леса, он увидел, как она вытащила из сумочки очки, обыкновенные, железные, и к вечеру насобирала грибов даже больше, чем Левушка. Конечно, торжествовала...