Третий в домашней войне

– А как же!

– Какие?

Теперь он очень надеялся, что этот случайный старик назовет не так уж много наград, во всяком случае, у него их окажется меньше, чем у брянского дедули, и не таких серьезных. Очень, очень хотелось, чтоб дедуля Константин победил: все-таки родной...

Однако чужой старик не пошел на уступки и как только сказал, что имеет два ордена Красной Звезды, два Великой Отечественной войны, Юрка понял: в этом негласном соревновании его личный дед вынужден довольствоваться вторым местом.

– Еще имею польский крест, – все перечислял старик.

– А почему не носите? – удивился Юрка.

– Я же без пиджака. А они на пиджаке, – объяснил совсем просто. – Если интересуешься, покажу.

Они вошли в подъезд соседнего с «Молочным» дома, поднялись в лифте, старик кое-как нащупал плоским ключом замочную скважину, пропустил его, Юрку, вперед. И первое, что углядел Юрка в прихожей, был черный, распятый на вешалке пиджак, сверкающий орденами и медалями побед грозно и недосягаемо.

– А вот этот орден за что? – промямлил Юрка потерянно.

– Командира убило. Рота сидит. В окопах. Я говорю: чего сидеть-то, пошли, ребята, вперед! Штык наперевес, «ура», перескочил бруствер первым, а они за мной, погнали немца как надо.

– А сколько вы воевали?

– От звонка до звонка.

– И ни разу не ранило?

– Да как же! – развеселился старик. – За всю войну-то? Было! В живот. Метр кишок врачи выбросили собакам. Потом в грудь попало, раздробило пятый позвонок. Ноги было отнялись, мешок мешком лежу. Ничего! Сам же из-под трупов кое-как выполз. Говорят: «Еще сгодится. Живой мужик до страсти». Так и вышло, выправился, опять «Вперед, хлопцы!»

Он, Юрка, видно, заморочил ему голову так, что старик все еще зачем-то держал пакет с продуктами в руке. Но другую руку вдруг протянул ему:

– Спасибо тебе! Не зря я дочку не послушал, встал и сходил в магазин. С каким парнем знакомство свел! С такими только в атаку ходить, высотки брать! – и неожиданно так стиснул его руку, что у Юрки отрезало дыхание и сердце больно ухнуло куда-то, а когда вернулось на свое место, застучало со страшной силой, и больше никак было нельзя стоять на месте, а надо было бежать, нестись, брать барьер за барьером и кричать, кричать...

Выскочил на улицу, прямо в ослепительное солнце, в пестрый, звонкий птичий щебет и в самом деле едва не завопил от радости, оттого, что все вокруг так необыкновенно ярко, живо, прекрасно и он как раз посреди этой преданной ему, чистосердечной красоты. Не утерпел, свистнул пронзительно, спугнул воробьев, вспорхнувших с молоденькой липки в таком количестве, с таким шумом, что на миг показалось, что само дерево взлетело, и помчался вперед, только вперед, кое-как уберегая сумку с продуктами от лишних встрясок. Возле лужи, прикидывая, с какой стороны ее лучше перемахнуть, и задом пятясь для разбега, толкнул кого-то. Оглянулся – Маринка. Нисколько не удивился: слишком много сегодня случилось с ним удивительного, как-то даже попривык. У Маринки тоже продуктовая сумка, а одна рука забинтована – одни кончики пальцев торчат. Как у его матери. Вот дуреха. Тоже, небось, обожглась. Стоит у лужи в белых босоножках, переминается, явно боится – вдруг прыгнет и обрызгается. А это ей никак нельзя – вся в белом, новом – и кофточка белая новая и юбка. Одни глаза старые – синие-синие, синее не бывает. И такие по-старому холодные, спесивые, не подступись. И в другое бы время он бы еще подумал, а стоит ли связываться, сбился бы, оробел, пожалуй. Но только не сегодня. Сегодня ему все было нипочем, неосуществленный воинственный крик все еще стоял в горле, торопил действовать, вершить. Поставил свою сумку в траву, бросился к Маринке, подхватил и пошлепал по луже, слегка приседая от тяжести, потому что хоть она и тонкая-звонкая, и гибкая, и все такое, а вес все же имеется, одних рыжих волос сколько, плюс веснушки, плюс сумка с едой. Он нес ее вслепую и не дышал: все лицо облепили эти самые бестолковые, жаркие волосы – и прислушивался, как его новые кеды радостно, беззаботно вчавкивают грязную воду. Поставил на сухое, вернулся за своей сумкой и понесся, не оглядываясь, прочь, пока эта малопонятная Маринка не очнулась и не успела сказать чего-нибудь необязательное, скучное, воображалистое.

И она действительно закричала ему вслед:

– Эй! Ты! Юрка! Ты куда? Ты чего?

И в ее голосе он, к своему удивлению, уловил растерянность и жалость оттого, что не задержался, заспешил, уходит. Впервые за все время, что он знал ее, Маринка пусть слегка, но затосковала по нем. Не обернулся, только махнул рукой, решил, немножко бессердечно торжествуя и не очень-то, однако, доверяясь своему торжеству: «И правильно. А как еще? Когда ты уходишь – о тебе должны жалеть, очень жалеть. Иначе зачем и что же ты такое?»