Мать надрывалась. Она уже с осени, когда у них с отцом пошли нелады, надрывается, а не разговаривает.

– Ты пойдешь, наконец, в «Молочный»?! Ты сдашь бутылки?! Я кому говорю. Ты меня слышишь?! – Слышу. Пойду. – Ты уже десять раз говорил, что пойдешь, а сам, как последний остолоп, ни с места?! – Сказал, пойду, значит, пойду. Только кино досмотрю.

– Ты уже досматривал! То концерт, то мультяшки, то футбол! Лентяй и нахал, тунеядец! Проклятый телевизор! Если бы не белье... Мне стирать надо! Стирать, стирать, стирать!

Повернулась невпопад, боком – о руль велосипеда, и тут же посыпалось, как из рога изобилия:

– Ни сердца, ни совести! Велосипедов понаставил! И без того места нет! Кеды разбросал! Опять новые! Опять на три дня! Ни с чем не считается! Весь в отца, в эгоиста! Да что это за жизнь! Не доходит? Неужели до тебя ничего не доходит?!

Он плюнул на фильм, хотя жуть как хотелось досмотреть, куда они денутся с трупом и как раненый милиционер выберется из подвала, натянул куртку, по-быстрому зашнуровал кеды, новехонькие, вкусно пахнущие крепкой литой резиной, сказал примирительно:

– Дошло-доехало. Видишь, пошел я!

И уже хотел было посочувствовать: все-таки женщина, и отец ей действительно нервы мотает, и вон она за бок держится – болит, небось, не так же... И рука у нее забинтована – случайно обварила кипятком. Но ведь не сказала по-человечески. Прицепилась и понесла:

– Одолжение мне делаешь? А? Все, все мне одолжение делают! Если бы не борщ, не нужно мне ваше одолжение! Не нужна мне ваша сметана! Ничего мне не нужно, пропади все пропадом!

Не стерпел, хлопнул дверью так, что замок зазвенел и плохо пригнанное стекло в окне на лестничной площадке дзинькнуло. Мать, естественно, не спустила, открыла дверь, прошипела:

– Ты строил, что ломать взялся?! Ты взял крышку для сметаны? Не потеряй! Бутылки не разбей! Сметану не пролей, как в прошлый раз. У всех - дети как дети, а у этого каша в голове, руки кривые... За что мне? За что?!

Он не стал дожидаться лифта, понесся по лестницам, отлично зная, как она там сейчас кипит-бурлит про себя: «Он же с бутылками! Он же разобьет их все! Никакого чувства ответственности! Идиот! Настоящий идиот! Весь в отца!»

Вполне возможно. Она разоряется, а они с отцом большей частью не реагируют. Уж если совсем допечет... Большей частью отец отделывается тем, что пустит на полную мощь репортаж с футбола или хоккея. Или скажет насмешливо: «Истеричка, самая обыкновенная истеричка. Погляди на себя в зеркало: во что превратилась. Слушай, слушай сплетниц! Они тебя научат лапшу кочергой хлебать!» И отвернется, и положит нога на ногу, и набулькает пива в рот прямо из бутылки. А у матери губы ненакрашенные так и пляшут, и никак ей не поймать пуговицей петлю у горла на плохо отглаженной, скособоченной кофте. «Я дура? По-твоему, у меня своих глаз нет?! – кричит она отцу в затылок. – А кто из командировки в чемодане нейлоновые колготки привез? Со спущенной петлей? Кто? Чьи? Кто звонит нам то и дело, а я подойду – молчат? Та самая звонит! Та самая! – подскакивает к телевизору, вырубает и требует: – Хватит! Выбирай! А не сиди здесь квартирантом! Не могу я так, не могу!»

Вот такая карусель. Когда мать произносит всякие такие слова, которыми раньше никогда не пользовалась, постеснялась бы, ему, Юрке, стыдно за нее и как-то противно.

Но и отец тоже хорош. Чего там – забарахлил, это ясно. И крутится и придуривается. Лучше б встал со своего любимого кресла и сразу все сказал. По-честному. Что-то определенное. Или – или. Лично он, Юрка, если бы у него когда-нибудь что-нибудь такое навертелось в жизни, предпочел бы прямо, в лоб, потому что...

Не успел додумать. У поворота к «Молочной» нос к носу – Зюзя.

– Погоняем, Дятел? Потом побалдеем? Оч хор? Все наши будут и Кика. Помнишь Кику? Колеса увел с чужого мотоцикла. Годок отсидел – здоровый стал, во! Рассказывает, ничего там, жить можно... Придешь?

У Зюзи глаза шальные и настырные, вылезающие из орбит, как желтая паста из тюбика. А на шее – цепка с сувенирным топориком. Зюзя в одиночку не жилец. Его маманя с утра дотемна кует его благополучие в киоске «Соки – воды» и уже наковала «Жигули» и всякого вельветово-бархатного тряпья. Но ей мало, она вошла во вкус. А Зюзя страдает. Ему скучно. Ему охота быть для кого-то страшно нужным и интересным. И он липнет ко всем, сбивает компанию, прельщает даровыми сигаретами и бутылками, накованными его трудолюбивой маманей. Когда родители дальновидно предупреждают: «Не водись с уличными! Научат и пить и курить!» – они имеют в виду такого вот Зюзю. И прежде он, Юрка, не клевал за Зюзины приманки. Один раз попробовал ихних удовольствий в кустах на бревне – стошнило. В самом прямом смысле. После сигареты и стакана портвейна. А теперь – ничего. Зюзя не кажется таким уж конченым придурком. Нормальный пацан. Книг не читает? В технике ни бум-бум? Зато на гитаре умеет и песни под Высоцкого выхрипывает. Не дома же сидеть, слушать, как лаются родители. Пошли они!

Но хоть он, Юрка, так вот ладненько аргументировал, а тоска подсасывала. От собственного столь очевидного несовершенства. Смешно сказать, как Зюзя подкатился к нему в первый раз, каким детским ходиком завербовал «балдеть» на бревне: «Тебе семь, что ль? А я-то думал – мужик, четырнадцать давно».

И сейчас самое бы время кинуть Зюзе: «А пошел ты...» И запереться в своей комнате, почитать либо с приемником повозиться, пора ведь дособирать и опробовать, выставка вот-вот, сроки подпирают, А там что, на бревне? Зюзя с выпученными глазами, пьяненький, брызжет слюной: «Не стесняйсь, ребята! Все свои! Пока молодые – гуляем!» Девчонки, прижимающиеся к тебе и к соседу безо всякого стыда. И страх, вечный страх, что вдруг возникнет Маринка и увидит...

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.