Третий в домашней войне

Но он не может Зюзе отказать. Не может, и все. Во всяком случае, сегодня. Но вот в следующий раз...

Он жарко верит в следующий раз, и это его тотчас поднимает в собственных глазах. Но пока, не в силах больше выдерживать настырного, липучего взгляда, вякает покорно:

– Оч хор! Будь спок. Буду.

И лихо бьет ногой в подвернувшуюся пустую коробку из-под сигарет, убеждая себя: «А что? А что? Если б дома тишина... Как раньше... Если бы я им был нужен, как раньше. Отец вообще перестал интересоваться. Так только, изредка, для формы: «Все в футбол гоняешь? Гоняй, гоняй, полезно». Если б Маринка...»

Ох, как давно и тщетно он надеялся, что однажды Маринка не только разрешит проводить ее до дома, не только спросит походя, небрежно: «А правда, что ты с Зюкиным нашел общий язык?» А вдруг предложит: «Сядь, Юрка, мне надо с тобой поговорить. Слышишь? Ты совсем не такой, как все остальные мальчишки, и я знаю, что с Зюкиным тебе делать нечего. Они могут затянуть тебя. Это же всему району известное «бревно». С него попадали и за решетку. Ты же знаешь. Дай слово, что никогда-никогда не будешь ходить к «бревну». Дай мне слово». И он даст ей слово. И, конечно, сдержит. Еще б! А так... кому это надо?

И еще он хотетл, чтобы Маринка, когда он будет уходить, вдруг страшно пожалела бы и позвала: «Юр! Постой! Куда же ты!» И так до десяти раз.

Мать с отцом рассказывали, что, когда встретились и полюбили друг друга, никак не могли расстаться. Только разойдутся, то она, то он: «Постой! Ну куда же ты!»

Но Маринка ничего этого не умеет. Не понимает. Ходит, как красавица народная, задрав голову. Только и сказала: «У тебя рост ничего себе. Мне с тобой не стыдно идти». Ну то есть они оба акселераты. Она тоже длинная. Длинная, то есть тоненькая и прямая-прямая, как адмиралтейская игла. Она тогда вроде комплимент сказала, во всяком случае, ей понравилось, что он на голову ее выше, а то в ее восьмом все мальчишки ей по плечо. Но он и тогда покраснел и растерялся. И если бы она сейчас откуда-нибудь появилась со своими синими холодными глазищами...

Жуткое дело! Он покраснел. И опять вместо лица – сплошная растерянность и глупость. А ведь ее нет. И не может быть. Три дня назад она уехала с отцом и матерью в деревню к деду и бабке – сено косить для коровы Зорьки, белить, и красить, и рыбачить с отцом. Она, если подумать, очень интересная личностью – Даже очень незаурядная. У нее разряд по баскетболу. Она умеет работать и рубанком и на всех школьных станках. У них в доме так заведено. У них «папа, мама и я – спортивная семья». На байдарках ходили по Оке. Зимой на лыжах добирались до Михайловского. И никогда не зовут из бюро по ремонту квартир. Все сами. Белят, красят и поют в три голоса. А на столе – букетище сирени, и самовар, и вишневое варенье, и чашки в голубой горошек. Раз пришел, библиотекарша прислала, Маринка учебник не дослала... Пришел, поглядел и подумал: «Вот это да! Хорошо-то как, прямо по-человечески хорошо...»

И очень к месту тут, под кустом у самого магазина, он углядел разбитую банку. Нацелился да как шандарахнет – аж брызги полетели.

– Хулиган! Вот пошло хулиганье! – набросилась, как и положено, какая-то бабуся. – Ни стыда, ни совести! Небось, и родители такие! Были б другие – не позволял чего не попадя!

«Верно, бабуся, верно, – поощрил, поднимаясь на крыльцо. – Семья у нас будь здоров, не кашляй.. В ванной краны текут, в коридоре потолок шелушится и осьшается. А нам и дела нет. Мы раньше тоже частично ремонтировали своими силами. А нынче не желаем. Не до того. Мы даже дедушку, который в Курской битве участвовал, поздравили с праздником Победы девятого июня. Это раньше, тем летом, когда между ними все мирно текло... Честное слово, мать моя была еще какая! И говорила негромко, и гимнастику делала каждое утро, и волосы красиво укладывала, и даже училась у меня танцевать «марафон». Она ведь не что-нибудь, в принципе, она на своем заводе электронно-счетных машин классный специалист. У нее одних грамот вагон и маленькая тележка. И отец тоже не из отсталых каких-нибудь. Он в своем деле академик. Про него так в многотиражке и напечатали. Он даже болгар и вьетнамцев обучал своему методу проходки. Он институт окончил без отрыва от производства. Его в Канаду посылали с делегацией... Это теперь дошел. И мать довел. Хотя, кто его знает, может, матери лучше, что он ни в чем не признается, не режет до конца. Она же как его рубашку раз целовала... Как полоумная. Грязную рубашку, которую отец сунул в корзину с бельем для прачечной. Знал бы, может, подействовало бы... Как я тогда хотел сказать ему! Ну чтоб не очень-то, чтоб задумался, все-таки в нем сто килограммов, а в матери и шестидесяти не наберется. Нечестно. Разные весовые категории. Только начал: «Чего это у вас?» Совсем ненавязчиво. А он отключил бритву-жужжалку, пустил ее волчком по столу и отрубил: «Не твоего ума дело. Сами разберемся». У него дергалась непобритая щека. «Пожалуйста», – сказал я. Мне-то что, в конце концов. Меня просто тошнит глядеть на все это. И слышать ваш ор. Перед соседями только стыдно. А так орите, орите и друг на друга и на меня! Давай, отец, и дальше не стесняйся! Чего там! Мать тебя любит! Вот глупая... Хорошо устроился, отец! Отпад как хорошо! А я когда-то думал, что ты по-настоящему сильный. А сильные, они справедливые. Я читал. Я верил. Я дурак, идиот, дубина!»

Он так тряхнул сумку с молочными бутылками, что сразу понял – мать права, косорукий, в голове каша, разбил ведь. И еще понял, очнувшись, что стоит посреди магазина, а.очередь, нужная ему, – сама по себе. И догадался, что не

сюда ему надо-то, это потом, а перво-наперво сдать проклятые бутылки, там «вход со двора», в оцинкованную амбразуру.

Он выскочил из магазина, предвкушая с раскрученным загодя раздражением, что там, у злодейской амбразурки, тоже очередь и надо стоять, стоять...

Не угадал. Повезло. Ни одного человека около! Не считая некоего старичка, что медленно-медленно, аккуратно-аккуратно переставлял ноги в синих матерчатых тапочках и держал в руке сетку с двумя мотающимися бутылками из-под кефира. Его обогнать ничего не стоило. И этот обгон не противоречил никаким нормам морали, а был благом для общества. Так рассудил он, Юрка. Чего ж в самом деле драгоценному окошку бездельничать липшие три-четыре минуты, дожидаясь, пока дотрюхает беспечный дедуля.

Он быстренько выкинул в урну разбитые бутылки, а остальные сунул в окошко. Но только тогда, когда зажал в кулаке полученные от приемщика пятнашки, синие стариковские тапочки изготовились брать препятствие в виде двух ступенек, ведущих на крыльцо. Пронеслось: «Сейчас не утерпит, куснет: «Какая нынче неуважительная молодежь пошла, так вперед и лезет».

Однако старик молчал и словно бы только того и ждал, когда он, Юрка, заметит его присутствие. А как только заметил – заулыбался, заулыбался, не сказать, чтоб приятно сверкая неживой, промтоварной белизной фальшивых зубов, и весело, поощряюще признал:

– Ох, как хорошо быть молодым! Ноги сами несут! Верно?

– Ага! – ответил в лоб, не расслабляясь, раз уж приперли, конечно же, не очень-то доверяя миролюбивому тону прицепившегося старикашки. Такое тоже бывало: будто бы хвалят тебя, поощряют, ты и раскиснешь, а это ихняя старческая хитрость, это специально, чтоб ты уши развесил, чтоб тут-то тебя и садануть под дых заготовленной издевочкой.