Остановка. Короткое раздумье, рука, как над роялем, взлетает ввысь, и вот она падает на бумажный лист, и палец, как к клавише, прикасается к строфе:

С ветром летящее в вечер,
Гнущееся в дугу,
Что-то в тебе человечье,
Дерево на лугу.

Подчас Борис Леонидович виновато говорил:

— Посмотрите, здесь я вам явно напортил... Кто-то, говорят, придумал словцо «пастернакипь». Так вот здесь она у вас имеется. В избытке... — И после паузы: — Казалось бы, мне следовало радоваться, ликовать. Но мне не до ликования...

Умолкал, продолжая перелистывать рукопись.

Он не учил, не поучал. Но я учился. Даже его недомолвки, паузы, молчание научали меня. Это был его способ поощрения человека, который ему приглянулся.

Без его напоминаний и намеков я от одного раза к другому приносил все меньше и меньше строк. Это послужило тому, что и разговор становился все более содержательным и строгим, подчас драматичным. Пастернак раскрывался без утайки.

Не менее важной, чем этот разговор над рукописью и о рукописи, была сама возможность видеть Бориса Леонидовича в общении с другими людьми (Асмус, Нейгауз, Морозов, Ливанов, Чуковский, Юдина, Асеев), слушающим музыку, рассуждающим о Скрябине или о строе и композиции поэмы Некрасова «Мороз — красный нос», об Андрее Белом и Тициане Табидзе, о 66-м сонете Шекспира и музыке Святослава Рихтера...

Его, не поддающиеся записи речевые периоды, его переходы от темы к теме, от мысли к мысли — все это было толчком к дальнейшим раздумьям, пробам, учению. Это была незаменимая и единственная в своем роде школа. Личность человека, его умение по-своему, по-пастернаковски существовать на людях, общаться с ними, его образ мыслей и способ высказывать их заодно, конечно, с его стихами, прозой, переводами, письмами были для меня наглядным примером. Личный пример! — в искусстве это значит так же много, как в воинском деле, в науке, в семье.

Монологи его были всегда неподготовленными, вернее всего назвать их импровизациями. Тема появлялась неожиданно в ходе разговора. И вдруг собеседник чувствовал, что он должен замолчать и слушать импровизацию Бориса Леонидовича. Она имела тему и множество вариаций, она раскатывалась во времени по законам музыки. Мне рассказывал гимназический друг поэта Михаил Львович Штих о том, как импровизировал на рояле Борис Пастернак в дни своей юности. В стихотворении «Импровизация» он скажет:

Я клавишей стаю кормил с руки.
Под хлопанье крыльев, плеск и клекот.
Я вытянул руки, я встал на носки,
Рукав завернулся, ночь терлась о локоть.

В пору, когда я познакомился с Пастернаком, он уже переносил свою импровизационность как особое состояние души с музыки на поэзию. Он говорил о Шопене, Рильке, Толстом, жизни, смерти, общих законах, характеризуя их подчас одним-двумя словами.

Оратор? О, нет! Лектор? Ни в коем случае! Артист в минуты особого подъема, когда уже не в одиночестве, над листом бумаги, а в присутствии хотя бы одного человека он давал волю своей восторженности, пылкости, головокружительным своим ассоциациям, потоку пережитого и предчувствуемого. В позднюю пору эти импровизации становились все более драматичными, а под конец жизни открыто трагическими: «Гул утих, я вышел на подмостки».

Невозможно было оторвать глаза от. Пастернака, ненароком отвлечь его, тем более прервать. Это была воистину «паренья парусная снасть». Я слушал упоенно, и это было для меня школой на всю жизнь.

Он редко давал советы и явно не любил стихотворного морализаторства. И все же:

Поэт, не принимай на веру
Примеров Дантов и Торкват.
Искусство — дерзость глазомера,
Влеченье, сила и захват.

Читатель уже кое-что знает о пресловутой «учебе у классиков» (здесь — Данте и Торквато Тассо) и о «силе», то бишь таланте. «Дерзость глазомера!» — вот что требовал от художника Борис Пастернак. Без этой дерзости глазомера нет художника. Увидеть дальше и глубже других, иначе бессмысленно его существование. Что касается «влечения» и «захвата», то они идут в подмогу «дерзости глазомера». Это определение открывалось мне из месяца в месяц, из года в год, все наполняясь новым и новым смыслом. То оно выглядело вторым именем искусства, то свойством художника, то особенным качеством, названным еще у Пушкина в «Пророке»: «Отверзлись вещие зеницы, как у испуганной орлицы».

Я читал:

Цель творчества — самоотдача,
А не шумиха, не успех.
Позорно, ничего не знача,
Быть притчей на устах у всех.

До того, как прочитать эти строки, и после того, как я узнал их, Борис Пастернак виделся мне человеком бескорыстным и бесстрашным, беспощадным к себе и добрым к окружающим. Все то, что он писал, было, им самим, его жизнью. Так иногда во время беседы он обращался к стихам, и эти стихи звучали как продолжение беседы. Тот же голос, та же интонация, тот же лад и склад, строй и настрой.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.