Так началась война

Сосед, человек в возрасте сильно за тридцать, сопровождаемый женой с грудным ребенком и двумя маленькими бледненькими девочками, как раз в тот момент, когда я поравнялся с их рядом, обернулся к гармонисту и негромко, но зло сказал:

— Отстань ты, черт, пилить! Всю душу вымотал. На свадьбу, что ли, собрался?..

...И русоволосый парень с гармошкой, и мастеровой с семейством и были тем самым русским народом, который пошел принимать ратный подвиг за Родину.

Стоит еще сказать о ночи с 24 на 25 июня. Эту ночь провел я во Внукове. В эту ночь была в Москве «пробная тревога». Тревога эта была по всем внешним признакам очень похожа на взаправдашнюю. Сейчас, когда после двадцати двух месяцев скитаний по местам, посещаемым немецкими самолетами, уже притупились все ощущения, связанные с воем сирен, ревом зениток и урчащим, зловещим воем авиамоторов, наполняющим небо, ночь на 25 июня кажется игрушечной. Но она была первым полным ощущением того нового, что внесла именно эта война в быт народа, — ощущением кровожадного, воющего, несущего смерть пространства над головой.

Как и во все предыдущие ночи, спалось плохо. Каждую ночь оказывалось, что многое из того, что обязательно нужно было сказать, не сказано. За разговорами ночь переваливала на вторую половину. Окна были раскрыты настежь. С севера доносился дробот колес пробегающих почти беспрерывно поездов, и рев моторов, и лязг танковых и тракторных гусениц на автостраде Москва — Минск.

Старики и дети уснули. В окнах, сквозь затейливый узор березовых ветвей, проступало темно-синее звездное небо.

И вдруг издалека, глухо всхлипывая, запела сирена. К ней присоединилась другая, третья... На станции Внуково растущий вой подхватили паровозные гудки. Закричали свистки на одинцовских кирпичных заводах...

— Воздушная тревога!

Вот и до нас добралась война.

Метнулись в небо синевато-белые стрелы прожекторов. Справа, слева, особенно оттуда, где за лесом, на северо-востоке, залегла Москва. Прожекторные лучи скрещивались и разбегались. Вспыхивали и потухали. Все небо казалось исполосованным белыми рубцами. Оттого звезды как-то ушли в высоту, потускнели.

Рявкнула первая зенитная пушка. И сразу, как разрастающийся гром, и вдалеке, и где-то рядом, вокруг, в лесу закричали сотни орудийных глоток. Небо наполнилось золотыми яблоками разрывов. Характерно посвистывая, стали где-то совсем рядом падать осколки снарядов.

Иногда в скрещенье прожекторных лучей возникал самолет и пропадал. Иногда над лесом нарастал, пробиваясь сквозь орудийный грохот, рев мотора самолета. Зенитные пулеметы вычерчивали в небе красивые, разноцветные светящиеся трассы летящих пуль.

Проснулись старики. Проснулись ребята. На соседних дачах возникло тревожное движение.

Из сараюшки выполз дед — смешной, в нижнем белье, в ботинках на босу ногу, с одеялом на голове. С ним Алеша. Старый и малый сразу же деловито стали подсчитывать выстрелы. Излишек и недостаток возраста уравняли их отношение к происходящему. Софья нервничала. Решили перенести Наташу в сторожку. Девочка, еще не проснувшись как следует, чувствуя, что руки матери дрожат от нервного озноба, кричит:

— Мама, зачем ты меня трясешь? Не надо меня трясти!

Потом, когда мать расположилась с ней на полу в тесной комнатке сторожки, она стала кричать:

— Я не хочу лежать. Я хочу смотреть, как они бомбят.

Пожалуй, эта ребячья реплика было самое жуткое из всей ночи, из всех первых дней войны.

Соседи бегали по оврагу, и я слышал, как Лев Славин, знавший вкус бомбежек по Халхин-Голу, инструктировал свою маленькую команду, что и как надо и не надо делать.

Стрельба кончилась на рассвете. Все внешне было так натурально, что не вызывало сомнений во всамделишности ночного налета и казалось настоящим первым боевым крещением.