Так началась война

Первый человек, встреченный в «Правде», — Николай Кружков. Он уже в военной форме. Уже получил назначение заместителем редактора в газету Южного фронта. Уже получил предписание и литер и вечером уезжает не то в Одессу, не то в Кишинев. Коля взволнован и в меру «под газом». Обнимаемся. Целуемся. Говорим непонятные слова. Уговариваемся встретиться «в шесть часов вечера после войны».

Кабинет Железнова. Он еще на своем посту, но уже одной ногой в армии. Он тоже едет вслед за Кружковым на Южный. Стихи не вызвали ни замечаний, ни поправок. Идут в набор, чтобы завтра и послезавтра встать на полосу. Звоню по забитому вызовами коммутатору НКО и добиваюсь Баева. Велит немедленно приезжать. Еду на Знаменку. Там дым коромыслом. Литераторы, журналисты входят и выходят. Получают назначения, предписания, литеры, наряды на обмундирование. Мне сказано, что начальник велел направить меня в редакцию газеты Западного фронта «Красноармейская правда». Сегодня отъезд не оформят. Огорченный, уезжаю во Внуково.

Наступает первая военная ночь. С тревожным ожиданием налета, с темными домами, вобравшими электрический свет в импровизированные шторы из одеял и прочего текстиля, способного встать стеной между темнотой улицы и светом жилья.

С утра опять отправляемся в город. Вторая порция горечи прощания, слез и всего, что связано с отрывом от родного и обжитого. При выходе из вокзала встретил своих — Джека Алтаузена и Александра Твардовского. В обстановке общей тревоги поразило совершенно сияющее круглое лицо Джека. В новенькой военной форме, в фуражке с малиновым околышем, из-под которой выбивались смолевые кудри, он был как политрук с довоенного плаката. Больше нам с Джеком не удалось встретиться. Говорили мне, что он был хорош в армии. Через год в окружении, под Харьковом, его раздавил немецкий танк. Уверен, что смерть он принял мужественно, по-солдатски.

С 23-го по 26-е были изнурительные дни неясности и бесплодного терзания каждодневными расставаниями с родными. В ПУРе сказали, что по указанию из ЦК отправка меня во фронтовую газету временно отложена, так как решается вопрос о том, где меня нужно использовать. Побежал в «Правду» к П. Н. Поспелову, уловив краем уха, что собираются послать на фронт собкором «Известий». Стал всячески просить перенять и отправить от «Правды», с которой, при всех скачках отношений, был связан полутора десятилетиями работы. При мне звонили Мехлису. Тот сказал, что он мной уже не распоряжается. Потом разъяснили, что поеду собкором «Известий», потому что от «Правды» уже едут многие писатели, а «Известия» имеют пока одного Николая Вирту. Отправился к новому хозяину. Хозяин принял радушно и весьма любезно, несмотря на то, что я не скрыл своего недовольства неожиданным поворотом в моей судьбе. Сказал, что меня загадали послать на Западный фронт в группе корреспондентов, состоящей из Евгения Кригера, находящегося уже на месте, Петра Белявского, неизвестного Александра Склезнева и фоторепортера Павла Трошкина. Кригера, чудесного товарища и превосходного журналиста, я знал еще со времен совместного жития на финском фронте. Петра Белявского, столь же замечательного товарища и прекрасного военного корреспондента, я узнал осенью прошлого года, когда ездил для проведения октябрьской радиопередачи в Кишинев. Первое же знакомство с Трошкиным показало, что это хороший товарищ, а дальнейшая совместная работа дополнила первое знание о нем убеждением в том, что он один из лучших, бесстрашнейших, способных для дела на любой риск военных фоторепортеров.

Все было оформлено — до «лейки» с хорошей заграничной пленкой и до некоей толики еды на дорогу. Оставалось оформить наш отъезд. И с этим-то затянулось на целых три дня. Каждый день собирались и не уезжали.

Чтобы не бездельничать, переделал на новый лад старую популярную свою песню «По военной дороге».

Что-то писал, готовил лозунги, печатавшиеся в те дни в «Известиях», а потом перескочившие на заборы и стены московских улиц.

Видался с Владимиром Ставским. У него к не зажившей еще как следует после ранения ноге присоединилось новое горе — перелом большого пальца на руке. Сидели. Толковали. Он рассказывал, что виделся с Мехлисом и тот сказал ему, что ждать короткой и легкой войны не приходится, что война будет тяжелая, трудная, затяжная, с неприятностями. Для меня такой прогноз не был новым. Слишком хорошо я знал нашу армию по освободительному походу на запад и по финской войне, чтобы иметь достаточно оснований не строить радужных надежд на войну «коротким и сильным ударом», «малой кровью», «на чужой территории». И все-таки трезвые слова компетентного человека как-то облегчили душу. Ставский, как всегда в кульминационные минуты, и патетичен, и чувствителен. Это и немного смешно, и трогательно. Мы с ним помечтали о хорошей развязке, всплакнули и, кажется, немного выпили. Он сетовал на руку и ногу и завидовал мне, что я уже одной ногой на фронте.

Три дня вертелся как белка в колесе. Оказалось, что я — квартиросъемщик и дачный пайщик — беден, как церковная крыса, и семью приходится оставлять почти без копейки денег. Припоминал, где мне должны. Звонил и забегал. Денег не получал, но получал обещания, что жене без меня заплатят по доверенности. Наскоро «напек» пачку доверенностей, по которым, кстати сказать, так без меня Софья почти ничего и не получила. Так у нас, к сожалению, часто водится. Пока сам орешь, еще чего-то добиваешься, как сорвался, так по принципу «с возу долой, коню легче» о тебе быстро забывают.

Четыре первых военных дня, проведенных в Москве, представили мне нашу литературную братию в лучшем свете, чем казалось до войны. Хотя и тут уже было не без греха. Митинговали очень жарко. Живот на алтарь отечества класть клялись запальчиво. На людей, уже уехавших на фронт или собиравшихся ехать, смотрели, как на счастливцев, с завистью. Конечно, не все, но подавляющее большинство. Список наших военных потерь — горькое, но гордое подтверждение этих моих слов.

Фадеев стал заведующим отделом литературы и искусства в «Правде» вместо Кружкова. Деловито и серьезно уехали на фронт Твардовский и Симонов. С некоторым налетом патетики, но по-хорошему, по-солдатски, уехал Безыменский. Легко и по-ребячьи уехал Долматовский навстречу ожидающим его большим испытаниям. О Джеке я уже говорил. Виктор Гусев при встрече со мной говорил с горечью, что его заставляют работать на радио и закрепляют за кинокомитетом. По-хорошему хорохорился и хрипатый Константин Финн и при первом же случае вырвался-таки на фронт. Пробыл он там недолго, но не оставил горького осадка.

Не буду говорить о тех, кто не торопился или только для вида торопился уезжать на фронт. Их было так мало, что фальшинка их поведения не испортила общей картины горячего и искреннего патриотизма писателей.

Так было с братьями писателями... А народ?

Народ толпился на мобилизационных пунктах военкоматов, в быстро разросшихся очередях у продовольственных и ширпотребских лавок, прилаживал к окнам затемнительные шторы, обзаводился противогазами, рыл нехитрые бомбоубежища и устанавливал очереди для дежурств по ночам и дням в подъездах и воротах домов. Народ входил в войну как всегда. Без того папье-машевого пафоса, каким облекли его существование еще не перестроившиеся газетчики, без стереотипных фраз, с плачами и причитаниями на мобилизационных пунктах и у дверей товарных вагонов, отправляемых на фронт, с гармоникой и поллитровкой, как было, да как, пожалуй, и будет, если еще придется воевать.

Народ шел на войну, повинуясь малообъясненному умными людьми закону социального и национального чувства самосохранения не как на праздник, а как на неизбежный тяжелый труд и муку. А те, которые шли по плакатным образцам (молодежь по преимуществу), были самые несчастные. Через короткое время им пришлось пережить всю нестерпимую горечь разочарования и крушения иллюзий и эфемерии.

Я толкался все свободное время в эти дни на вокзалах, на мобпункте Москворецкого военкомата на Люсиновской, на улицах, возле колонн проходящих мобилизованных. Вглядывался в глаза и лица, вслушивался в слова и вздохи.

Сыновья солдат той большой войны, повинуясь, видимо, биологическому инстинкту, преемственности чувств, во взглядах, словах, вздохах и походке, были похожи на тех, кого я видел в такое же душное лето 1914 года на улицах Петербурга, тогда еще не успевшего стать Петроградом. И жены, и матери солдатские были такими же. Они шли по улице, так же держась за локти и сундучки своих мужей, сыновей и братьев, как держались когда-то их матери. Они так же в последний раз обсуждали со своими подвыпившими «для храбрости» кормильцами будущую жизнь без «самого», всхлипывали и в последний момент начинали причитать уже совсем по-древнему, словами и ритмами старых бабьих заплачек. Хотели ли воевать эти люди?

Едва ли! Но они, не находя даже слов для выражения этого, знали и чувствовали, что воевать все-таки будут, и шли в неизбежность, покорные тому общему чувству локтя, которое делает из тысяч и миллионов отдельных личностей народ, нацию.

Запомнилось — в день нашего отъезда я поравнялся возле Белорусского вокзала с колонной мобилизованных. Их было много — около тысячи. Шли рядовые москвичи, по преимуществу люди простые, трудящиеся. Недалеко от головы колонны шел сильно подвыпивший парень с двухрядкой. Он дурашливо улыбался. Из-под сдвинутой на затылок кепки выбивались редкие русые волосы. Парень довольно бестолково перебирал пальцами лады и выкрикивал ухарские слова рязанской частушки.