Я представил себе их разговор на заснеженном сквере под деревьями, опущенные ветви которых редко роняют на шапки, на плечи двух женщин радужную пыльцу. Я услышал в воображении мелодичный голос Аниты: «Тренер, если вам будет боль, то мне будет боль еще больше. Если же мне одной будет сейчас боль, это правильно и проходимо». Я подумал почему-то, что Надя молчит, кивает и усмехается. Тому, я подумал, она усмехается, что Шурик оказался хитрее, чем она о нем полагала: не мытьем, так катаньем добился все же своего – отшил самую способную из Надиной группы. Теперь, - значит, максимум ее внимания – ему одному, потому что, он понимает, только на него всерьез и по большому счету должна делать ставку Надежда. Как же, думает она, целеустремлен Шурик и как эгоистичен: влюбил в себя хорошую девочку, решил, что она, Надя, обязательно приревнует, не по летам зорко предвидел последствия каждого хода. А может быть, думает Надя, вовсе он и не хитрил, никакой не «изменщик коварный», и все вышло само собой. Может, просто он дал понять Аните, что любит другую. Ее любит, Надежду Федоровну. Ей, думает Надя, это ни к чему. Бесполезно, поздно. Но хочется, чтобы было так.

Мне казалось, что напоследок Надежда Федоровна надает Аните тренировочных заданий на год как минимум вперед и велит все аккуратно записать. И Анита, придя в общежитие, запишет. А может, не запишет.

К добру или к худу, спрашивал я себя, что Анита вернется в свой Таллин, где высится над крепостным валом «длинный Герман» по соседству с «толстой Бертой», где по брусчатке Старого города нескончаемо шелестят шаги туристов и за столиками уютных крохотных кафе мелодично переговариваются, словно напевают, девчонки в двуцветных студенческих фуражечках, с такими же, как у нее, прелестными волосами? К добру или к худу, что она возвратится в серый двухэтажный особнячок с розарием под окнами и сауной в глубине двора, к добрым, воспитанным, словно накрахмаленным родителям, и через недолгое, надо надеяться, время сюда зачастит какой-нибудь кроткий, обстоятельный, хозяйственный Гулливер? Ну, не станет чемпионкой наша Анита, сохранит колени и связки в целости, не славу узнает, такую изменчивую, но прочный покой. Громкая судьба Кусочниковой, разве она счастливей? «В такую шальную погоду нельзя доверяться волнам». Нельзя или можно – как знать?

Увиделись мы с Надеждой только в начале лета в Москве. Она позвонила, сообщила гордо, что побила на днях областной рекорд. Это бывшая-то мировая рекордсменка! Но само слово «рекорд» было для нее магическим. А также еще сообщила, что бежит на мемориале Знаменских в финале, и коль не приду в Лужники поболеть за нее, то какой же я друг?

Над стадионом повисла мелкая, мерзкая дождевая хмарь. Давно замечено: если у нас в столице большая легкая атлетика, погода уж непременно такая, что хуже не придумаешь. Даже верхушки осветительных мачт заволокло серостью. Трибуны, конечно, пустовали, только на одной их стороне ютились под зонтиками малочисленные репортеры, на другой – под самым козырьком – укутанные кто во что свободные участники.

Я попал к самому старту, к выстрелу. Надежда – увидел издалека – сразу шустро сунулась вперед, шаг ее был широк, она яростно, воинственно стригла барьер за барьером. Так продолжалось до поворота, а потом молодые, крепконогие накатили всей стаей, и барьеру к девятому показалось, что она просто остановилась, зависла над ним. На последней прямой она сопротивлялась уже без сил, одним характером – судорожно, спотыкливо. Но закончила все же шестой. И побрела, поникшая, свесив руки почти до коленей.

Потом я нашел ее под козырьком. Нашел, как ни странно, веселую. Она подставила мне щеку, оттянув с нее капюшон. «Все нормально, – сказала, – Подхожу к пику формы. Результаты видал? Ведь всесоюзный мой рекорд стоит – сколько лет стоит и не покачнется! А знаешь, кто его побьет?» «Кто?» Сумасшедшая выдохнула мне в самое ухо: «Я».

Я спросил, когда стартует Шурик, она ответила, что завтра. И словно чтобы прекратить сразу этот разговор, отвернулась к подругам, таким же «высушенным» бегуньям.

Я было отодвинулся, она вцепилась мне в локоть: «Смотри проводи до гостиницы».

Как и следовало ожидать, не успели отладить стартовые пистолеты, кончился дождь и даже проклюнулись звезды. «Посидим», – предложила Надежда и плюхнулась на сырую скамейку.

– Ты что, – спросила, – бросил курить?

– Нет.

– Тогда подыми, ладно? Соскучилась по запаху. Думаешь, он вправду такой уж был режимщик? Не часто, но получал от меня за это.

– Подожди, – сказал я, – подожди, Надежда. Почему «был»?

– А потому, что он теперь не у меня. Здесь, в Москве, бегает мой драгоценный. У моего бывшего тренера бегает.

– Ушел?

– Выгнала.

«Господи, – мысленно поразился я, – неужели и им, самим Александром Загуменных, единственным и неповторимым, пожертвовала ты ради своей окаянной и бессмысленной теперь ненасытности?»

– Выгнала, выгнала! Он у ног моих валялся. Вот у этих, у старых ног. А я сказала, что он мне мешает. Как он меня не убил? С кулаками кинулся – ты же видал, какие там кулачищи. Опомнился, стал в стены лупить. Но ведь если я что решу...

Глаза ее были сухие. Блестели, огромные, но сухие. Зубищи впились в губу.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.