А к чему мне это знать? Совершенно ни к чему. Зачем копать на полный штык лопаты, если с лихвой хватит полштыка?

Героиня картины по сценарию, мною написанному, полулежит на койке, даже не сняв кроссовок. Это несвойственно ей, чистюле, и, значит, она не в себе. Она обхватила ладонями угловатые плечи, мускул на мускуле. Она мне жалуется на героя картины. Герой, атлет и красавец – ржаные патлы были до плеч, но подстригся, очень хочет сниматься, – только что наговорил ей такого, чего как раз и незачем мне было слышать и знать.

Мне надо ровно столько, чтобы хватило на бодрую, оптимистичную и поучительную документальную ленту о творческом союзе между бывшей чемпионкой, ставшей тренером, и ее учеником, будущим чемпионом – привет, распишитесь в ведомости. И режиссеру другого не надо, режиссер гуляет по лесу: тишь, синь, расшитая серебрецом паутины, рыжая роща, благость, бабье лето. И оператору другого не надо, он на рынок пошел: яблоки дешевы, супруга наказала взять, сколько войдет в «рафик». Оператору нужно не упустить этих ясных дней. этих добела выгоревших и как бы морщинистых скамеек маленького стадиона: сезон окончен, но все впереди, возьмем еще стартик, еще дублик, а потом улыбнемся и помечтаем... В темпе, пока не задождило.

– Слышал? – восклицает героиня. – Нет, ты что-нибудь подобное слышал?

Предпочел бы «вы слышали». Но у нее такой стиль – нараспашку. Грубоватый такой наив. В пору, когда она установила первый из дюжины своих мировых рекордов и мы не были знакомы, просто я с блокнотом в руке ждал конца ее тренировки, она помахала мне с дорожки: «Я скоро!» Явилась, пригарцовывая. слепя нестерпимо оранжевым костюмом. «Вы уверены, что я к вам?» – «А к кому же – сюда только ко мне ходят».

Накануне ее тренер, старый лысый человек, говорил: «Это вы правильный вопрос поставили: чем она бежит? Только я ответить на него не могу. Бежать ей фактически нечем. Это же каторжная дистанция – четыреста метров, да десять барьеров, да каждый атакуй. Тут дыхание нужно, грудная клетка, как у танка, а у нее, как у куренка. Почему Надежда выигрывает? Потому что хочет». «Выходит, другие, – я спросил, – не хотят?» «Хотят, конечно. Но как она, никто».

Она возникла из полной безвестности. Она вела жизнь добровольной каторжницы, и жизнь вознаградила ее тогда, когда ее ровесницы давно посходили с дорожки. Что и поражало. О чем я и писал в ту пору.

Она же была со мной откровенна, почитая вполне естественной свою неуемную жажду славы. «Моя мама лестницу мыла в нашем доме по ночам. Блочный дом, восемь этажей. Когда я увижу, кто грязный след оставил, убить готова... Я баки с пищевыми отходами выносила. Мы – Кусочниковы, может, какая-нибудь наша прабабка куски собирала. Муж велел: «Меняй фамилию». Да ни за что! Я свою возвеличить хотела. Ну, возвеличила, а дальше? Оказывается, мало. Мало мне. понимаешь? Я бегать хочу, я ненасытная».

Повадилась звонить мне заполночь. «Твоя Галатея», – ворчала спросонок жена. Ревновать к милому чудищу даже в голову не приходило складненькой, ироничненькой Лине. Сняв трубку, я узнавал, что Надежда опять собирается бить рекорд, или что не побила, но чисто случайно, или что снова намерена разводиться, благоверный заявил: «Все, дом должен быть домом».

А если она долго не подавала вестей, значит, лежала в институте травматологии. Настрадавшиеся ноги все чаще отказывались терпеть каторгу.

Прошло еще какое-то время. Защитив – с блеском, надо сказать, – диплом высшей школы тренеров, Надежда Федоровна Кусочникова уехала работать на родину, на Волгу. Поднимать тамошнюю легкую атлетику. Об этом вскользь промелькнуло в печати. Сообщение, что, оставляя мужу московскую квартиру, хулиганка швырнула ему в лицо ключи и пришлось накладывать шов на лбу. естественно, не промелькнуло. Это я узнал из ее письма.

Она сообщала также, что в городе открылся филиал столичного физкультурного вуза и у нее подобрался контингент – золотые девчата. Далее строчки делались все крупнее и размашистей и косо лезли в горку: я-де могу считать ее дурой и идеалисткой, но она верит, что ее век на дорожке не окончен, в ней еще дремлют силы богатырские и она регулярно обгоняет этих «золотых девчат». А для Шурика – тут впервые мелькнуло имя «Шурик», прежнего мужа звали Константином – она выбивает отдельную комнату в общежитии.

Кто такой Александр Загуменных, сейчас знают все. И что родился в сельце Чижи на великой сибирской реке. Что в школу за десять километров бегал бегом, прихватывая зимой дубинку от волков. Что пока на великой реке не построили столь же великую ГЭС, электричество было только, где школа – на центральной усадьбе. И он, когда в сельпо не завозили керосина, примостясь снаружи у освещенного окна правления, учил стихи. Попав же впервые на Красную площадь (это уже перед Олимпиадой), в душевном порыве читал шепотом: Москва. Москва, люблю тебя, как сын...»

Он, как и Надя, явился из безвестности. Только могутный, литой, кузнечные мехи вместо легких. И не робкий, нет – весело готовый взять свое. Взял бы, где захотел: в штанге, в футболе, в марафоне. Почему он выбрал ювелирное дело – барьерное, – трудно сказать. Поначалу потешал специалистов: несся по кругу несусветными скачками, а перед барьером тормозил и сигал почти с места, с разбойничьим гиканьем. Но как бы то ни было, среди однолетков-юниоров равных ему тогда на пол-России не было.

О нем заговорили, стали писать. Равно как и о том, что работает с ним такая колоритная личность, как Надежда Кусочникова. Это и стало прологом событий, о которых я хочу рассказать. Собственно, непосредственный пролог включает в себя разношерстное застолье, в ходе которого режиссер буквально обсел меня своими полутора центнерами веса и обаяния, объяснил, какой я замечательный, как дорого ему мое неизменное желание вгрызаться в жизнь. Я поверил, что я замечательный, и согласился.

Итак, она спрашивает, слышал ли я что-нибудь подобное. А что я слышал? Что у добра молодца ветровка порвалась, а новой не выдают. Что Надежда ему отдельную комнату обещала, а не достала. Что зачет по педагогике она с ним не готовила...

... – Считаешь, все я должна для тебя делать? – вопрошала она, пылая глазищами в половину лица и зубастым ртом, занимавшим вторую его половину. – Все я, да?

– А кто же?

– Ну, ты наглец...

Шурик шевельнул щеками в безмятежнейшей ухмылке:

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.