Еще не проснувшись, Васильев почувствовал, что у него саднит щеку. Явь только брезжила, подобно свету дня перед ныряльщиком, поднимающимся из глубины, как он сейчас из сна. Он понял, что спал сидя, положив голову на стол, на свое кепи, и належал рубец, который саднит.

В помещении стоял гомон, толпились, курили офицеры и штатские. Поблизости загудел, смолк, прокашлялся и вновь загудел мотор. Судя I по звуку, то был «Гном» в 50 лошадиных сил. И Александр Алексеевич вспомнил, где он и что с ним. Он заснул в буфете Коломяжского аэродрома, шло, должно быть, уже 10 июля, ему предстояло в числе других участвовать в перелете из Петербурга в Москву.

Он привычно поискал в кармане хронометр и не нашел. Его и не могло там быть. Часы он заложил в Омске, чтобы расплатиться за погрузку «Блерио». Но расход не понадобился: последний полет был неудачен — при спуске сломалось колесо. Пассажир, местный купец, все выторговывавший уступочку — намеревался предоставить для катания под облаками чад и домочадцев, а оптом должно было выйти дешевле, — показал кукиш и ушел, бранясь.

Газеты сравнивают заработки авиаторов и иных знаменитостей. Шаляпин за минуту пения — 350 франков, жокей Стерн в скачке на венском ипподроме — 5 с половиной тысяч, а Шавез на празднике воздухоплавания в Жювизи — 6 тысяч франков за минуту полета. Несчастный Шавез — усы мушкетерские в стрелку, но печаль, какая была печаль в глазах! — насмерть разбился при перелете через Альпы. Найдя аппарат, обнаружили, что крыло было укреплено лишь маленькими гвоздиками — отвалилось в воздухе. Коварство конкурентов? А может, просто франков этих не хватило окаянных, чтобы починить машину после прошлой аварии, и за горло держал контракт?.. Ванюша Заикин, «борец-авиатор», как именовал себя в афишах, недавно в Кишиневе, в цирке, вышел против какой-то маски — черной ли, красной или серо-буро-малиновой, господь их разберет — на приз всего-то в сто рублей и, положив соперника на лопатки, тотчас потянулся, простец, к столу за деньгами. Ванюша тоже хотел участвовать в этом грандиозном перелете, а от записавшегося требовался заклад — триста. Арбитр закричал, что прием проведен за ковром. Почтеннейшая публика свистела Ванюше, и издевались потом репортеры... Голь ты наша — не перекатная, а перелетная...

Гул за дощатыми стенами аэродромного буфета сделался двойным: «Гному» вторил «Даймлер» Макса Лерхе — у него был единственный «Даймлер». Александр Алексеевич крепко потер лицо: тина дурного сна еще бродила, зыбилась в нем.

— Три четверти второго, — услышал он ласковый старческий голос. — Вам рано спешить.

Старик сидел напротив, уложив на венозные кисти бороду, слишком большую для маленького лица. Васильев узнал его, как все вокруг узнавали. Имя его и звание были «шлиссельбуржец Морозов». Так звучали они даже и в газетах, подобно как «князь Юсупов граф Сумароков — Эльстон» или «генерал от - кавалерии барон фон Каульбарс», как бы в одно длинное и громкое слово, но громче — «шлиссельбуржец Морозов». Александр Алексеевич Васильев, тридцатидвухлетний авиатор, испытывал благоговение и трепет при мысли о том, что, когда он, младенец Сашенька, пузыри пускал в колыбели, Морозов был уже заключен в каменный мешок, и когда в гимназию бегал Сашенька и в университет ходил, тот все в мешке пребывал, в мешке... Потому-то, должно быть, кожа его лица не белая даже, но как бы вовсе лишенная цвета. В глазах же, напротив, необычайная живость, и то, что они слегка слезятся, это будто живая вода из сказки. А могла быть, подумал пилот, и мертвая — после таких двадцати трех лет.

Васильев не мог знать, что для Николая Александровича Морозова, члена Исполнительного комитета «Народной воли», время отчаяния, когда сознаешь, что вместо мира живых вокруг тебя четыре стены, и живые на них лишь мокрицы, страшное это время оказалось недолгим. Заключенный попросил книг — не политических и не беллетристических, могущих также содержать политику, что возбранялось, а бесполезных, по мнению тюремного, начальства, трудов по математике, физике, химии и астрономии. В каземате он создал работы, иные из которых опередили современную ему науку. В согласии с поговоркой «сытый голодного не разумеет» авиатор Васильев не мог разуметь, что Николай Александрович голодал лишь по людям, на которых сейчас не мог наглядеться, по людям и их добрым делам. Когда девятьсот пятый год распахнул медлительные, скрипучие ворота Шлиссельбургской крепости, то народоволец, бомбист, вышел не просто на свободу, но в новый век. казавшийся ему неизбежным веком революции научной и социальной. Одной из примет революции мнилась новорожденная авиатика. Потому и находился он здесь, на аэродроме, в качестве члена организационного комитета перелета Петербург — Москва.

— Это молодые пробуют моторы, — продолжил Николай Александрович, улыбаясь своим мыслям. — Торопливость — свойство молодых. Прекрасное, в сущности, свойство.

— Вот именно, милостивый государь, молодые, и именно торопливость! — громогласно вмешался в разговор высокий военный, романтическим обликом напоминавший гравированные портреты героев Жюля Верна — капитана Немо, быть может. — Только хорошего ничего в том не видно!

Генерал Кованько, начальник Петербургского воздухоплавательного парка, вмешивался во все буфетные разговоры. Он пребывал в сильной ажитации, энтузиаст покорения небесной стихии и великий ненавистник министерских чиновников, «крапивного семени».

— Кто летит? — воскликнул Кованько, и на раскатистый голос потянулись, торопливо дожевывая бутерброды, столичные и провинциальные репортеры. — Кто, спрашиваю вас, летит сегодня? Мальчишки! Жорж Янковский сдал пилотский экзамен не далее как неделю назад! И Лерхе тогда же! А Агафонов... господа, ему нет двадцати, он студент, он на моих глазах впервые взялся за руль — пятнадцатого июня... Он и Слюсаренко, Слюсаренко упал в Гатчине, и уговорил, чтобы назавтра пересдать... Половина участников — новички, мы на гибель их посылаем!

Генерал обвел помещение глазами — они метали молнии.

— Теперь спрошу вас: а кто не летит? Все военные пилоты. Почему? А нипочему. Министерство считает, что сие отвлечет их от непосредственной деятельности. Но в чем должна состоять та деятельность? В умении летать! И защищать отечество. Германцы недаром создают прежде всего военный воздушный флот! И авиаторов у них поболе, чем у нас. Недомыслие? Или что похуже?

Репортеры лихорадочно строчили в блокнотах.

— А что вы имеете сказать, ваше превосходительство, об отказе предоставить для взлета Корпусной аэродром? — поинтересовался один из них.

— Нелепость, нелепость и нелепость! Полгода судим и рядим: Корпусной аэродром находится прямому Московского шоссе, здешнее поле — в другом конце Петербурга... Лететь над всем городом — мало ли что случится... Двадцать шестого числа министерство соглашается дать Корпусной. Тридцатого министерство отказывается дать Корпусной. Раз военные не летят, им-де будет обидно. Идем с шапкой в руках сюда, на Комендантское поле. Но и поле, и скамейки, и постройки, и этот буфет чертов, прости меня господи, принадлежат товариществу «Крылья», а оно прогорело, и на всем имуществе арест. Идем назад — на Корпусной. «Не велено». Штабс-капитан с кувшинным рылом мне, генералу, «не велено». От большого ума кто-то предлагает даже взлетать прямо с шоссе... Умоляем кредиторов. Уговорили кредиторов. Но облетать город дозволено только морем. А погода, заметьте, непроглядная. Предлагаем отложить на день. Но на Александра Васильевича Каульбарса даже при мысли одной такой жалко смотреть: как можно, наверху доложено!.. Словом, поставлю Николаю-угоднику пудовую свечу, если кто из мальчиков долетит хоть до Тосно.

С вечера округу обложило туманом. К ночи стал сеять дождик. Комендантское поле хлюпало, всасывая в трясину колеса аппаратов и сапоги людей, с трудом пробиравшихся по тропкам между ангарами, которые выглядели во мраке расплывчато. призрачно.

Несмотря на это, публика прибывала постоянно: старт открывался в три часа утра. Ехали на извозчиках, на трамваях до Новой Деревни, по железной дороге до Озерков. Негустой, но неиссякаемый поток зонтиков тек по Строгановской набережной. Ропот множества голосов слышался вокруг, хотя не разобрать, вблизи или вдали: туман скрадывал расстояние и приглушал звуки.

Авиатор Васильев думал о том, что он не нравится сегодня сам себе и только что увиденный сон ему не нравился. Он не был суеверен, он привык к опасности, неотъемлемому свойству профессии. Но сон был продолжением реальных событий, лишь перемешанных в нем, словно взболтанных.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.